Свет за окном - Люсинда Райли

Гассен, юг ФранцииВесна 1998

Ладонь разжалась. Эмили пристально смотрела на мать. Душа отлетала, вместе с ней отступала искажавшая черты боль, и в измученном, обострившемся лице проявилась его красота.

– Ваша матушка покинула нас, – пробормотал врач.

– Да.

Стоя позади, он забормотал молитву, присоединиться к которой мысли у нее не возникло. Нет, Эмили всматривалась, со странным, болезненным любопытством всматривалась в сереющую оболочку, воплощавшую собой то, что осталось от существа, так бесконечно много значившего для нее все тридцать лет ее жизни. Мелькнула даже мысль последовать порыву и встряхнуть маму, чтобы она очнулась, поскольку простой факт перехода из жизни в смерть – принимая во внимание мощь характера Валери де Мартиньерес – не умещался в сознании.

Эмили не понимала, что она должна чувствовать. За прошедшие недели она столько раз проигрывала в уме этот миг! Оторвавшись от лица матери, она перевела взгляд на распахнутое окно, где в синем небе плыли пряди облаков, растрепанные, как выложенные на противень меренги. Издалека доносилась песнь жаворонка. Тот заливался в вышине, воспевая весну.

С усилием встав – за долгие часы бодрствования затекли ноги, – она подошла к окну. В рассветный час открывшаяся перед ней перспектива выглядела особенно легкой, прозрачной. Позже дневное солнце придаст краскам плотности, утяжелит их. Природа каждое утро пишет свежее полотно – исполненный нежными красками прованский пейзаж: умбра, лазурь, зелень. Эмили окинула взглядом террасу, парк с симметричными аллеями и газонами, волнистые виноградники, что, окружая дом, уходили за горизонт. От этого зрелища, неизменного столько столетий, захватывало дух. Обширное поместье, сердцем которого был усадебный дом или, как его называли, шато, всегда, с самого ее детства, в глазах Эмили олицетворяло прибежище, где царили мир и покой; его надежность и безмятежность крепко-накрепко впечатаны в каждую клеточку ее мозга.

И теперь все это принадлежит ей – хотя осталось ли после финансовых проблем матери, на что содержать шато, Эмили понятия не имела.

– Мадемуазель, я оставлю вас, чтобы вы могли попрощаться, – ворвался в ее мысли голос врача. – Спущусь вниз, заполню какие полагается документы. Позвольте принести вам мои глубочайшие соболезнования. Мне чрезвычайно жаль, – и, поклонившись, он вышел из комнаты.

Ему жаль… А вот мне – жаль ли? – непрошенно мелькнуло у нее в голове. Эмили вернулась к своему креслу, села и попыталась разобраться в той душевной сумятице, в которую ввергла ее смерть матери. Хотелось определенности, и она принялась размышлять, взвешивать все «за» и «против». Но, разумеется, ничего из этого не вышло. Женщина, которая лежала сейчас так недвижно, так непоправимо тихо и так невинно, при жизни являла собой существо столь неоднозначное и противоречивое, что к простому знаменателю было никак, никак не прийти.

Валери дала дочери жизнь, она кормила и одевала ее, она дала ей крышу над головой. Она никогда не била и не оскорбляла ее.

Она ее просто не замечала.

Валери дочерью – Эмили поискала словцо поточнее – не интересовалась. Отчего она, дочь, чувствовала себя невидимкой.

Эмили протянула руку и накрыла ладонью ладонь матери.

– Ты не замечала меня, мама… ты меня не замечала…

С болезненной ясностью осознавала она, что явление ее на свет означило собой неохотный кивок в адрес необходимости произвести роду де ла Мартиньерес наследника, требование, выполненное скорее из чувства долга, чем из стремления к материнству. И, узрев перед собой наследницу, а не отпрыска мужеского пола, что полнее отвечало бы запросам, Валери незамедлительно утратила к ней интерес. Слишком зрелая, чтобы зачать снова – Эмили появилась в последнюю вспышку плодовитости, когда роженице исполнилось уже сорок три года, – Валери продолжила свою жизнь очаровательной и гостеприимной красавицы, хозяйки одного из самых популярных салонов в Париже. И рождение дочери, и ее присутствие в доме значило в глазах матери вряд ли больше, чем приобретение лишнего щенка чихуахуа в добавление к тем трем, что уже имелись. В точности как собак, Эмили выносили из детской к гостям, когда мама находила приличным на людях ее приласкать. И собакам еще можно было завидовать, они утешались обществом друг друга, тогда как Эмили долгие дни своего детства провела в одиночестве.

Не помогало и то, что досталась ей внешность отца, а не нежные, хрупкие черты славянских предков блондинки-матери. Эмили уродилась типичной де ла Мартиньерес – крупный ребенок с оливковой кожей и густыми коричневато-рыжими волосами, которые раз в шесть недель подстригали «под пажа», так что над темной полоской бровей нависала тяжелая челка.

– Смотрю я на тебя порой, дорогая моя, и с трудом верится, что это я тебя родила! – восклицала мать, заходя в детскую перед тем, как отправиться в оперу. – Но по крайней мере глаза у тебя – мои.

А Эмили как раз хотелось, бывало, вырвать свои темно-синие зрачки из глазниц и заменить их прекрасными ореховыми глазами отца. Она считала, что синие к ее лицу не подходят, а кроме того, каждый раз, глядясь в зеркало, она видела свою мать.

Поневоле приходилось признать, что она от рождения обделена талантами, которыми могла бы гордиться мать. Когда Эмили, трехлетнюю, повели на уроки танца, выяснилось, что тело ее ни в какую не хочет подчиняться балетным требованиям. Другие девочки порхали по студии, как мотыльки, а ей попытки выглядеть грациозно стоили мучительных усилий. Маленькие широкие ступни норовили прочно устроиться на земле, и всякая попытка сделать изящный прыжок кончалась падением. Уроки игры на фортепиано оказались равно безуспешны, и о пении, в отсутствие музыкальности, не могло быть и речи.