Прекрасная Дамаянти - Грегор Самаров

В Западной Англии, в графстве Ворчестер, вблизи местечка Черчиль, на одном из невысоких выступов Клентского холма, густо обросшем лесом, возвышался замок Дайльсфорд. Не особенно велик, но вполне благоустроен. Местность вокруг замка повсюду представляла плодородные поля и роскошные луга, на которых паслись тучные стада.

Несмотря на всю прелесть и приветливость ландшафта, он, по-видимому, производил весьма печальное впечатление на молодого человека лет шестнадцати, смотревшего из окна дома священника маленькой деревенской церкви. Его лицо — бледное, красивое, с резкими, будто изваянными из мрамора чертами и темными глазами — выражало мужество, твердую, непоколебимую силу воли и вместе с тем глубокую грусть. Он мрачно, почти угрожающе уставился на старый замок, затем перевел взгляд на роскошную цветущую местность, и из широкой груди вырвался глубокий вздох. Рука его, державшая перо, все время праздно покоилась на открытой тетради. Все в нем отличалось изысканным благородством, но поношенное платье из грубой шерстяной ткани и простые деревянные башмаки говорили о нужде и бедности. Так же проста и бедна была обстановка комнаты, из окна которой он так мрачно смотрел на озаренный солнечным светом замок. Белый некрашеный пол был усыпан чистым песком, у стены стояло старое канапе, на покрытом выцветшей скатертью столе лежала большая Библия. На этажерке в углу теснилось несколько книг, а над канапе висела гравюра, изображавшая английского короля Георга II. Несколько простых стульев и придвинутый к окну простой, чисто вымытый стол довершали несложное убранство комнаты.

Юноша до того погрузился в размышления, что не заметил, как вошел почтенный старый человек в наглухо застегнутом сюртуке, черных чулках и потертых башмаках с пряжками, с морщинистым, но приветливым кротким лицом, обрамленным по моде того времени белыми напудренными волосами.

Его преподобие мистер Гастингс, священник довольно бедного деревенского прихода в Дайльсфорде, нес на деревянном подносе два глиняных кувшина со свежим молоком и два больших куска черного хлеба. Остановившись в дверях, он скорее печально, нежели с укором, сказал:

— Уоррен, Уоррен, дитя мое, опять ты сидишь и мечтаешь бог знает о чем и забываешь о своей работе. Это ни к чему не ведет, потому что жизнь требует ясной мысли и твердой деятельности. Твои отец и мать тоже жили мечтами и надеждами. Обоим было по шестнадцати лет, когда они вступили в брак, и, несмотря на мои увещевания, фантазия их не переставала рисовать им роскошнейшие планы будущности, а когда ничего не осуществилось, оба умерли, надломленные физически и нравственно. Вот почему тебе следует остерегаться излишних мечтаний и размышлений и взяться за задачу жизни твердой рукой. Садись, будем завтракать.

С этими словами старик поставил на стол поднос с молоком и хлебом.

Молодой Уоррен подошел и, не меняя своего мрачного выражения лица, сказал:

— Не бедного отца моего и мать следовало бы осуждать вам, дедушка, а свет, испорченность и жестокость которого сделала их такими несчастными и предала нужде и лишениям. Разве они не имели права мечтать о великих и прекрасных задачах, когда поднимали глаза на этот старый замок Дайльсфорд, в котором их предки были когда-то господами и в котором теперь угнездился торгаш из лондонского Сити.

— Это все правда, — подтвердил старый священник. — Он жесток и знает счет своим деньгам. Даже мне отказывает в законной десятине. Приходится начинать тяжбу, платить за судебные издержки и, вероятно, долго ждать, пока я добьюсь своего законного права, если только его адвокат не сумеет сделать неправым правое. Последний Гастингс, хозяйничавший в Дайльсфорде и принужденный покинуть его из-за алчности жестоких кредиторов, хотел мне, своему двоюродному брату, оказать последнее благодеяние и подарил этот пасторат. За это новый владелец возненавидел меня и довел до такой бедности, что я даже не могу, бедное дитя мое, предложить тебе ничего, кроме молока и хлеба.

— О, мне это безразлично, — возразил юноша, со здоровым аппетитом, свойственным его летам, принявшийся за завтрак, — но то, что семейство наше лишено своего старого владения, семейство, предки которого строго дорожили честью и жертвовали кровью и достоянием за королей, и то, что там, где когда-то царил рыцарский дух, засел теперь торгаш, — вот это-то, дедушка, и возмущает меня до глубины души. Прежде можно было взяться за оружие и пуститься по свету, чтобы завоевать себе честь, славу и даже владения. Нынче же мечом ничего не возьмешь, потому что всем миром управляют деньги. Поэтому я поклялся, как некогда рыцари клялись остаться верными мечу и чести, что напрягу все силы для приобретения денег, этого могущественного рычага жизни. Я хочу служить золоту, служить неукоснительно, непоколебимо, не зная ни покоя, ни жалости.

— Уоррен, Уоррен! — воскликнул старик с укором. — Не так следует нести тяжелый крест свой! Все горькое, постигающее нас в этом мире, есть только ниспосланное нам Господом испытание, которому мы должны покориться со смирением.

Уоррен со скрежетом сжал зубы.

— Воле Господней покорюсь со смирением, — сказал он, — если увижу, что действительно карает меня десница Божия, даруя врагу победу надо мною. Но откуда взять смирение, если я вижу, что человек, не обладающий ничем, кроме презренного металла, вытеснил благородную семью из ее родовых владений, что он имеет власть повергнуть вас, дедушка, вас, служителя Бога, в нужду и несчастья? Если Бог дает золоту столько власти в мире, то я готов всеми силами стремиться к тому, чтобы приобрести золото, заменяющее в наши дни меч, дающее человеку почет и славу, могущество и власть над себе подобными; я готов служить ему, чтобы оно в свою очередь послужило мне и вновь подняло на ту высоту, откуда низвергло моих предков…

— Ты богохульствуешь, Уоррен, — прервал его старый священник, — не того возвышает Бог, кто сам стремится возвыситься, а того, кто унижается или безропотно принимает ниспосланное ему уничижение.

— Нет, дедушка, нет! — воскликнул Уоррен. — Это неправильно! Мало ли великих исторических деятелей вышло из ничтожества и сделалось сильными и могущественными? Неужели же не суждено вновь подняться тому, кто, свергнутый с высоты, горит желанием снова занять положение, которое подобает ему занимать по рождению?

— И как же ты намерен поступить, чтобы осуществить честолюбивые мечты свои? — спросил старик, качая головой. — Ты не дерзнешь поднять ноги даже на первую ступень замка, здесь, в глуши этой маленькой деревушки. Не решишься же ты отправиться в чужие страны, как делали это некогда отважные рыцари, чтобы там искать приключений и завоевать себе славу?

— Отчего бы и нет? — спросил Уоррен. — Разве в Германии прусский король не вербует солдат везде и повсюду, и отчего бы мне из солдата не сделаться полководцем, как это удавалось уже многим?

— Уоррен, Уоррен, что за мысли, что за речи!