Честно и непристойно - Стефани Кляйн

Это случилось первого апреля 2003 года, за две недели до срока уплаты налогов, и, невзирая на веселенькую дату, на шутку походило мало. Я сидела на полу гардеробной; над головой у меня болтались его брюки. В бедро упирались его замшевые мокасины. Эти брюки в елочку я купила на рекламной распродаже фирмы «Зенья», как, впрочем, и двусторонний кожаный пояс, и рубашки ручной работы. Я делала покупки, сверяясь с бумажкой, на которой были записаны размеры, чтобы ему не пришлось ничего обменивать. Я хотела, чтобы он был счастлив.

Он заявил, что складки немодные и велел вернуть штаны в магазин. Однако вещи, проданные со скидкой, не подлежат возврату, и брюки с неотпоротыми бирками так и остались лежать в глубине гардероба. И теперь я прикасалась к шероховатому дереву подставок для обуви, гладила рукой кашемировые свитера и рыдала, уткнувшись в рубашки. Его вещи все еще оставались у меня; они сохранили его запах, но их владелец уже стал для меня чужим.

Труднее всего было расстаться с галстуками. Я купила для него в Париже целую кучу галстуков – тогда, в 1998 году, на Эйфелевой башне, он предложил мне выйти за него замуж. Он носил галстуки только от «Шарвэ», «Феррагамо» и «Гермес». Для меня эти марки были пустым звуком. В отличие от него я не была воспитана на нарядах от кутюр. И поэтому попыталась привлечь его внимание к галстукам фирмы «Этро», надеясь, что он начнет всем рассказывать, будто я открыла для него нечто новенькое. Однако галстуки от «Этро» ему не понравились. Он ценил только то, что было хорошо известно ему лично.

– Прости, Стефани, но твой вкус, гм... – Он осуждающе помотал головой. – Твой вкус сформировался под влиянием голода.

– Что, черт побери, ты имеешь в виду?

– Если ты умираешь от голода, ты будешь есть все подряд, не так ли?

– Да.

– Так вот. – Закрыв упаковку с галстуками, он протянул ее мне. – Это как раз и есть «все подряд».

Мой муж, Габриель Розен, двадцати восьми лет от роду, никогда не был ретросексуалом. Скорее, он был метросексуалом, причем стал им еще до того, как это слово вошло в обиход. Он всегда был в курсе новых веяний в области ухода за волосами и кожей. Он часто менял спортивные залы и никогда не забывал посетить солярий. Мы прожили вместе пять с половиной лет, и я часто шутила на пляже, когда он обнажал свой торс:

– О, смотри-ка, у тебя еще один свитер!

Тогда он был слишком озабочен намечающейся лысиной и не задумывался о том, не слишком ли волосатая у него грудь. Но внезапно, после двух с половиной лет супружеской жизни, в распорядок его дня вошла лазерная эпиляция рук, груди и спины. Его окутывал острый запах одеколона. Рубашки от «Прада» у него были не красные, а жаль: мне бы не помешал красный сигнал тревоги. Налицо были все характерные признаки, соответствующие перечню из дамского журнала: посещает спортзал; ходит в солярий; следит за прической; часто пользуется одеколоном и кремами; покупает новую и разнообразную одежду; внезапно и необъяснимо меняет манеру одеваться.

В тайном гомосексуализме его подозревать не имело смысла. Следовательно, он просто ходил налево. Когда я потребовала у Гэйба объяснений, он стал все отрицать. И походя бросил мне:

– Ничего... не случилось.

В паузе между «ничего» и «не случилось» он пытался выдумать очередную ложь. Позже я обнаружила, что эта ложь включала в себя: кинопремьеры, лучшие места в «Мэдисон-Сквер-Гарден», «Бунгало», эсэмэски, поздние телефонные звонки, встречи с ее друзьями и поток пропущенных сигналов пейджера. А еще – светскую львицу сорока трех лет. Если бы безрассудство измерялось в валюте, Гэйб мог бы купить весь «Прада». И когда настало время расплаты, он был гол как сокол. Я уже списала его со счетов.

Но хватит возиться с его модным гардеробом. Я больше не имею к нему никакого отношения. Надо собирать вещи.

Я сидела на полу, скрестив ноги и вдыхая запах свежекупленной упаковочной ленты; комната напоминала картинку в калейдоскопе, составленную из разных оттенков коричневого. Коричневые коробки, коричневатые тени на голых стенах, где выделялись только ржавые гвозди и выцветшие следы висевших когда-то на них фотографий. Целый день я давала грузчикам указания, какие из коробок следует отправить на хранение, а какие – в мою новую небольшую квартиру, и вот, вконец уставшая, осталась в одиночестве. Сейчас у меня в руках были только ключи, чтобы запереть за собой дверь, и последний рулон упаковочной ленты. В последнюю коробку я уложила память о Гэйбе: купленные в отпуске путеводители с улыбающимися лицами на снимках, наше свидетельство о браке, старые счета, распечатки е-мейлов и записочки с «целую» и «всегда твой» вместо подписи. Эта коробка уезжала из Верхнего Ист-Сайда на хранение. А я – налегке – отправлялась в Верхний Уэст-Сайд. Я закрыла за собой дверь. Я должна начать жизнь заново. Заново.

– Да ладно, жизнь-то у тебя была дерьмовая!

Я была готова услышать нечто подобное от своей младшей сестры Ли, когда разговаривала с ней по телефону из новой квартиры, но вместо этого она сказала:

– О, перестань! Начать другую жизнь совсем не плохо; это открывает новые возможности.

Я буквально физически ощутила точку с запятой в ее фразе.

– Остановись. Не надо говорить штампами.

– Но ведь это правда. Начать все заново! Я понимаю, что тебе сейчас трудно со мной согласиться, Стефани, но, в сущности, это настоящий подарок судьбы.

Как и все вокруг, она рылась в памяти, подыскивая подходящее клише, чтобы охарактеризовать мое состояние как «тебя предали». А мне хотелось, чтобы все это скорее прошло, чтобы можно было снова стать вполне счастливой и спокойной. И поэтому я поглощала бенадрил и рыдала, зарывшись в шелковистую шерсть моего той-терьера Линуса.

– Тебе необходимо изменить обстановку. Подстригись. Заведи себе новый гардероб. О-о-о, и новое постельное белье! А мне нужно поторопиться и быстрее выйти замуж, а потом тоже развестись. Ты можешь хоть сейчас идти на передачу «Клуб бывших жен». Пожалуй, мне стоит послать им пленку.

– Ли, я серьезно.

– Подожди! Стеф, ты видела хоть одну передачу? Она сно-о-огсшибательна! Там можно абсолютно бесплатно обновить гардероб.

Если не напомнить Ли, где она находится, она заткнет за пояс даже завзятого аукциониста.

– Нет, правда, кончай себя жалеть. Могу поклясться, что ты валяешься в своей белой кроватке, даже не переодевшись. Ты хотя бы выгуляла Линуса?

Линус свернулся клубочком под теплым одеялом. Даже когда я тормошила его, вопрошая: «Хочешь погулять? А? Хочешь? Ну?» – он только слегка поднимал морду, чтобы затем снова уснуть. Он-то знал: это всего лишь пустое приставание. Мы не собирались никуда идти. Мы оба пребывали в депрессии.