Легкое поведение - Линда Джейвин

Моим родителям

Мисс Перкинс, прелестное создание с лучистым взглядом, приоткрыла рот в похотливой улыбке.

— Знаменитый доктор Моррисон, — промурлыкала она. — Наконец-то мы встретились!

Начало дня нельзя было назвать многообещающим. Джордж Эрнест Моррисон проснулся в заурядном отеле маньчжурского городка Ньючанг, придавленный толстым ватным одеялом и сознанием никчемности своего существования. Снившийся ему всю ночь сладкий щебет птиц в залитом солнцем краю Антиподов [1]сменился жестким свистом хлыстов, обивающих бока лошадей, а хруст эвкалиптовой коры под ногами уступил место громыханию повозок по булыжным мостовым.

Моррисон нехотя открыл глаза. Тут же напомнил о себе ревматизм, и он убрал под одеяло ноющие ноги. За окном открывалось низкое небо цвета ружейного металла. Был последний день февраля 1904 года.

Раздался громкий крик осла. Заплакал ребенок. Тихо выругался мужчина. Моррисон оторвал от подушки голову, еще тяжелую ото сна, и прислушался. Даже после семилетнего пребывания в стране его китайский был далек от совершенства. Но вовсе не требовалось быть гением лингвистики, чтобы распознать брань или возгласы отчаяния. Первые беженцы войны, догадался он.

Вот уже три недели как шла русско-японская война, начавшаяся после внезапного нападения японского флота на русскую эскадру в Порт-Артуре, глубоководной гавани на южной оконечности полуострова Ляодун в Маньчжурии. Эта новость привела Моррисона в восторг. Корреспондент лондонской газеты «Таймс» в Китае и верный сторонник колониализма, Джордж Эрнест Моррисон был убежден, что в интересах Британии — поддержать своего союзника в попытках выдворить Россию из Северного Китая. В телеграммах, отсылаемых в родную газету, он активно агитировал за то, чтобы склонить мировое общественное мнение в пользу Японии.

Однако с началом войны жизнь Моррисона, как ни странно, скатилась в застой. Несколькими месяцами ранее он писал своему редактору в Лондоне, Моберли Беллу, что подумывает покинуть Китай по причине плохого самочувствия. В своих жалобах на здоровье он не постеснялся перечислить все мыслимые недуги, включая артрит, хронический катар и периодические носовые кровотечения как следствие старой раны, едва не стоившей ему жизни, когда он по молодости пытался пересечь пешком Папуа — Новую Гвинею. И вот когда война — его война! — наконец разразилась, Белл поручил освещение конфликта другим сотрудникам, а Моррисону было велено оставаться в Пекине, чтобы отслеживать общую картину и помогать корреспондентам — без угрозы для собственного здоровья и трудоустройства. Как же теперь Моррисон раскаивался в своей минутной слабости, когда ноющие ноги и носовые кровотечения заставили его написать Беллу!

Изнывая от скуки и безделья, Моррисон вырвался из Пекина и приехал в Ньючанг, нейтральный порт на северо-западной оконечности спорного полуострова, в поисках информации и вдохновения. Но за первые два дня не нашел ни того, ни другого, а лишь увидел полчища русских солдат и коварных британских спекулянтов, снабжавших их углем и оружием.

Откинув одеяло, Моррисон потянулся. Его длинные ноги затекли от неудобной позы, в которой пришлось спать на кровати, предназначенной отнюдь не для высокорослых мужчин. С этой проблемой он сталкивался, увы, не в первый раз и считал ее своеобразным символом нынешнего этапа своей жизни.

Затем он откашлялся и позвал своего боя.

Даже в столь ранний час голос Моррисона прозвучал мощно и очень по-мужски. Пепита, испанская сеньорита, его любовница во времена, когда он работал хирургом на рудниках Рио Тинто, как-то сказала, что это голос матадора. Сравнение ему понравилось. В течение нескольких лет после того, как Моррисон покинул Испанию, Пепита продолжала изливать свою неувядающую любовь к нему фиолетовыми чернилами на надушенной бумаге. Он сумел ответить лишь на первое письмо. В последнее время Моррисон уже и не думал о Пепите, но сейчас в памяти вдруг всплыли ее черные благоухающие волосы, гибкая талия, изящные плечи и коричневые, всегда возбужденные соски. Как он ни старался, лицо все-таки вспомнить не удалось, разве что проскальзывали какие-то фрагменты: вспышка улыбки, изогнутая бровь.

В свои сорок два года Моррисон был уже достаточно стар, чтобы знать, насколько быстро огонь страсти превращается в золу, но вместе с тем еще достаточно молод, поскольку не переставал удивляться этому. Пепита завладела его чувствами, как только он выздоровел после Ноэль, парижской гризетки, которая исчезла, прихватив с собой не только его сердце, но еще деньги и самолюбие. Разумеется, были женщины и до них, и немало после. Его недавний роман — с женой британского таможенника из Вэйхайвэя — был относительно спокойным и даже несколько циничным. Давно уже он не испытывал животной привязанности к женщине.

Пепита. Сладкая Пепита…

Скрипнула открывшаяся дверь. С мыслями о Пепите пришлось расстаться.

Моррисон наблюдал за тем, как Куан, его бой, бесшумно передвигается по комнате, разжигая огонь в камине, наполняя таз горячей водой. Куан разложил одежду хозяина, прошелся по ней щеткой. Его движения были одновременно грациозны и энергичны. Моррисону было уютно от мягкого шлепанья по ковру подбитых войлоком туфель Куана, шороха его стеганого халата. Ему нравился его слуга. Куан был умным, любознательным и находчивым, а его английский — более чем приличным. Иногда Моррисон задумывался о том, как могла бы сложиться жизнь Куана, если бы он не оказался подкидышем, из которого миссионеры вырастили домашнюю прислугу. Он не раз восхищался врожденными манерами и достоинством молодого человека. А иногда даже чувствовал себя неуклюжим гигантом в сравнении с ним.

— Куан, выйди на улицу и расспроси беженцев, особенно тех, что из Порт-Артура. Что они видели — количество русских и японских кораблей, какое оружие, сколько подвод с припасами, сколько убитых. В общем, выведай все, что сможешь.

— Ming pai. Понимаю. — Куан управился с туалетными принадлежностями, разложив на столике хозяйскую бритву, кожаный ремень для заточки, мягкую мочалку для лица. На время работы по дому он наматывал свою длинную косу на шею — так было и тепло, и удобно. Теперь, собираясь на улицу, Куан размотал ее, и коса повисла на спине длинной плетью. — О, да, — добавил он, — полковник Дюма уже завтракает.

Моррисон поблагодарил кивком головы. Чарльз Мереветер Дюма, британский военный атташе, чья работа — во многом как и его самого, — заключалась в сборе разведывательной информации, был не только хорошим другом Моррисона, но и спутником в путешествиях.

— Скажи ему, что я скоро спущусь.

Соскребая с подбородка легкую рыжеватую щетину, Моррисон заметил, что некогда четкий квадратный контур его челюсти смягчился, и хотя цвет лица все еще напоминал о солнце и песках его родины, борода и виски засеребрились сединой. И месяца не прошло с его сорок второго дня рождения, а шея, как и талия, стала заметно толще. Моррисон поймал свой взгляд в зеркале. Он был тусклым и безжалостным.