Короля играет свита - Елена Арсеньева

— Очнитесь, молодой человек! Откройте глаза!

— Эк нализался, невежа! Да очнись, ирод!

— А что ж, ныне, говорят, все дозволено. Милое, понимаетели, господа, дело: удавить кого-нибудь без жалости, а потом накушаться тут же,в компании с убиенным.

— Эй, Бесиков, ты в словесах… того-этого… побережней будь.Насчет удавленных-то. И, дескать, все дозволено. За такое ведь и в Тайнуюэкспедицию недолго угодить.

— А нет, дружище Варламов. Не получится. Не слыхал ты разве,что отворены врата гнусного узилища, кое без жалости пожирало… ну и так далее,о чем в газетках пописывают. Отворены двери, понял? Тайная экспедиция прикрыта,на дверях камер надписи: “Свободно от постоя”. Да, нынче у нас как бы свобода.А сие означает — что хочу, то и ворочу.

“Что хочу, то и ворочу!” Это были первые осмысленные слова,которые пробились к затуманенному сознанию Алексея. Любимое изречение тетушки!Только почему Марья Пантелеевна вдруг заговорила мужским голосом и несеткакую-то чепуху? Неужто он, Алексей, и впрямь “нализался, накушался” — напилсядо такой степени, что весь мир вокруг него исказился? Или просто мерещится богвесть что? Тетушка, говорящая баском… Кошмар!

А вот интересно бы знать, в добавление к мужскому голосу,наделит ее кошмар мужскими же ухватками? Будет ли она уязвлять непутевогоплемянника лишь словесами ядовитыми либо до рукоприкладства дойдет?

Впрочем, не раз случалось Алексею обрести тетушкиного,сердитого тычка под бок, и он мог бы свидетельствовать, что от сего маленького,сухонького кулачка дух занимался не менее, чем от увесистого кулачища Прошки,молочного братца и первейшего Алексеева друга-противника.

— Небось, ты все уже позабыл, а я сам видал наутро же после…после того, как прежнего государя кондрашка хватил, сиречь а-по-плек-си-чес-кий— тьфу, леший, спроста и не выговоришь! — удар вдарил. Офицерик какой-тоошалелый летел верхом не по мостовой, а по тротуару, вопя во всю глотку: “Нынчевсе можно!” И морда у него при этом, скажу тебе, была самая дурацкая.

Теперь до Алексея стало потихоньку доходить, что басит,пожалуй, все-таки не тетушка.

А кто же тогда? Прошка? Ну, какое там: его еще о позапрошломгоде отец проиграл в карты какому-то заезжему лошаднику, а тот перепродалневесть кому. Алексей в ту пору гостил у соседей, вернулся, узнал о Прошке —чуть не полгода с отцом ни словечком не перемолвился, так горевал да злился.

Нет, это не Прошка… Старый лакей Кузьма? Не он. Алексеймысленно перебрал голоса дворни, однако ни один из слуг не обладал этакимразнузданным, рассыпчатым баском. Пожалуй, это чужой человек. Конечно, чужой —никто в Васильках не носил такого забавного прозванья — Бесиков. Да и Варламовыхтам сроду, не было: всех своих немногочисленных душ, доставшихся в наследствоот батюшки, Алексей знал с малолетства. Ну вот и выходит, два чужих человекарядом. Кто ж они такие?

Алексей поднатужился и приоткрыл глаза — нет, для началаодин. Веки, чудилось, были накрепко склеены, поскольку простейшее это движениеоказалось сопряжено с невероятными усилиями. Алексею пришлось скроить гримасу,прежде чем удалось посмотреть на свет божий, и старания его не осталисьнезамеченными.

— Глянь-ка, Варламов! — рассыпался насмешливый басокБесикова.

— Никак дошли твои словеса на небеса. Очухался наш милашка!

Издевка в его голосе ожгла пуще пощечины. Алексей вовсепродрал глаза и вскинулся с самым свирепым выражением лица, готовый немедлядать отпор всякому оскорбителю: угодно — так в кулачном бою, как это велось вВасильках, ну а коли пожелает неведомый Бесиков — на смертоубийственной дуэли,как принято в обеих столицах и всяком мало-мальски приличном губернском городе.

Открыл глаза — и невольно ахнул, настолько близко навислинад ним два незнакомых лица. Одно было большое, аки подушка, полнокровное,толстощекое и лобастое, с маленькими, глубоко упрятанными глазками.

Другое — с мелкими, точеными чертами, молодое, смуглявое,чернобровое, и совершенно понятно было, что под пудреным паричком с косицеюскрыты иссиня-черные, жесткие, будто воронье перо, волосы.

Глаза у смуглявого были также черные, вострые, чтобуравчики, они победительно сверкнули, встретясь с Алексеевым взором, и тут жеуставились на него столь пристально, что было полное впечатление: буравчикиввинчиваются в его недоумевающие очи.

“Вот этот — Бесиков, — подумал Алексей. — Самый настоящийБесиков! А толстый, конечно, Варламов”.

— Ага, ага, ага! — торжествующе сказал чернявый веселенькимбаском, и Алексей почему-то обрадовался, что не ошибся: точно, Бесиков.

И на долгое время эта мгновенная вспышка ребяческой, глупойрадости осталась в его жизни последним светлым чувством, потому что в следующеемгновение Бесиков моргнул Варламову, тот подал знак кому-то еще, не видимомуАлексеем, и тотчас этот кто-то сильно вздернул нашего героя, вынудив его сесть(а до сего времени он был простерт плашмя на некоем пышном ложе), инемилосердно заломил ему руки за спину.

Сидя в нелепейшей позе, с вывернутыми плечами, вытягивая шеюи шаря взором по насмешливому лицу Бесикова, бедолага был так изумлен и возмущен,что в первую минуту сумел исторгнуть из себя лишь нечленораздельный вопль.

Однако Бесиков, несмотря на молодость (вряд ли он был болеечем на десяток лет старше Алексея, которому лишь недавно исполнилосьдевятнадцать), оказался человеком проницательным. Он без труда вник в смыслсего вопля и ответствовал с издевательской любезностью:

— Вам, сударь, не по нраву ухватки Дзюганова? — Дабросьте-ка!

Добрейший, милейший мужик, верный слуга царю и отечеству! Ачто любит порою из человека душу вынуть, так не из всякого же, а только лишь изсупостата какого-нибудь, душегуба, убийцы, — вроде вас, милостивый государь.

— Я не-е… не-е… — проблеял Алексей, не столько оскорбленныйнелепостью обвинения, сколько мучимый болью в плечах, которые, чудилось, вот-вотбудут вывернуты из суставов, словно у висящего на дыбе.

— Что? — круто вздернул черную, словно уголькомпрочерченную, бровь Бесиков.

— Вы на каком языке выражаться изволите? “Я не-е… не-е…” —передразнил он столь похоже, что в других обстоятельствах Алексей непременносоставил бы компанию толстяку Варламову и посмеялся вместе с ним.