Пока я спала - Амалия Март

Желтое солнце, похожее на яркое блюдце над головой, становится все меньше. Оно тонет за горизонтом, окрашивая алым небо, воду и стены одноэтажных домишек острова.

Я бесконечно щелкаю затвором, ловя каждый миг на свою камеру, боясь упустить тот самый единственный гениальный кадр, который оправдает долгую и дорогую дорогу сюда. Мельница на берегу отражает последние лучи уходящего солнца, небо заливается всеми возможными оттенками красного, и, наконец, это случается. Тишину маленького городка заполняют восторженные аплодисменты и громкие вскрики радости, знаменуя красивейший закат на планете.

Мужские руки, загорелые от природы, ложатся мне на талию и отвлекают, разворачивая к закату спиной. Никос — мой трофей в этой греческой поездке — горячо и страстно припадает к моему рту, вмиг заявляя на него свои права. От его напора я теряюсь, не привычная к столь откровенному проявлению чувств в толпе незнакомцев, но быстро расслабляюсь, напоминая себе, что это тоже часть приключения.

— Традиция, — на хорошем английском шепчет Никос, отрываясь от моих губ.

С легким головокружением от его чар я оборачиваюсь и замечаю, как парочки туристов, занявшие удобные места на подножии крепости Святого Николаса рядом с нами, слились в долгих пылких поцелуях. Мне говорили, что закат здесь — это представление, которому нужно отдать почести громкими хлопками и чувственными поцелуями, но я не думала, что стану его частью. Поднимаю камеру, повисшую на груди от неожиданного маневра моего спутника, и берусь за работу. Часть туристов, пришедших только лишь ради нескольких минут умирающего в сегодняшнем дне солнца, уже спешат по лестнице вниз, оставляя самым романтичным свободные метры. Раз за разом я ловлю в объектив влюбленных на фоне моря, неба и белоснежных стен, отливающих в сумерках рыжим. Беру камерой выше и успеваю запечатлеть наиболее удачливых и бесстрашных ловцов заката: гордо возвышающиеся над островом силуэты заняли развалины старого замка и крыши самых высоких домов.

Всего за несколько минут от падения солнца за горизонт маленький городок погружается в сумрак. Зажигаются фонари, подсветка бассейнов дорогих отелей и гирлянды на окнах местных жителей. Через объектив весь этот мир кажется насыщенно богатым, щедрым на красоту. Я упиваюсь глубиной цвета моря у подножия, блестящими боками катера, увозящего туристов на другую часть острова, вдохновляюсь тенями, что отбрасывает мельница на пешеходную тропинку, и стройным рядом мулов, поднимающихся к домам после тяжелого рабочего дня.

Как всегда это бывает во время работы, мое сердце заходится в удвоенном ритме, глуша любые звуки, комок ярких чувств скручивается животе и ломит под ребрами. Я будто все еще стою на земле, но касаюсь ее одними мысочками. Все тело парит, пульсирует жизнью, свободой и жаждой быть больше, чем я есть в эту минуту.

Шеи касаются настырные губы мужчины, о котором я смела позабыть на эти несколько ярких мгновений. Никос низко рычит, показывая свое нетерпение, и прихватывает кожу на оголенном плече зубами. Страстный грек неутомим и полон энергии, и совершенно не верит, что я приехала сюда работать, когда весь мир — отдыхать.

Я подцепила его в Афинах два дня назад. Высокий, черноволосый и горячий, как сам Адонис — бог красоты и желания. Хотя скорее это он подцепил белокожую туристку, с бомльшим восторгом смотрящую в небо, нежели себе под ноги. В чем греки сильны, так это в завоеваниях. Покорить мое избалованное вниманием сердце ему оказалось под силу в считанные часы. Еще днем он кормил меня местными фисташками с руки, а уже вечером того же дня выбивал звуки из скрипящей кровати в гостиничном номере, который я сняла на одну ночь. Импульсивный Никос клялся мне в вечной любви до утра, а потом рванул вслед за мной до Санторини, подтверждая свои слова действием.

Он познакомил меня со своей крестной из Фиры, поселил в ее маленьком домике с видом на рынок и опоил санторинским вином до полной капитуляции. А сегодня привез на юг острова, чтобы я смогла увидеть лучший закат в своей жизни с самой красивой смотровой площадки Санторини — городка Ия, затерянного на вершине потухшего вулкана. И кадры, что мне удалось запечатлеть, будут стоить каждой минуты нелегкого расставания с неутомимым Никосом завтра.

— Оморфимя, — опаляет ухо греческое слово, значение которого Ник объяснил как «красавица». — Пошли в постель, — уже на чистом английском.

Его наглые руки не стесняются прилюдно изучать мое тело, скользя под топ и опускаясь на шорты сзади. Я тихо смеюсь от разбегающихся мурашек. Люблю настойчивых мужчин, а еще таких неприкрыто сексуальных и кареглазых. Набор фотографий из разных уголков мира не будет врать: я везде нахожу такого. И это приятный бонус к работе международного фотографа. Моя жизнь — идеальна.

— Сейчас, сейчас, — уговариваю подождать, пока беру в кадр последних туристов, засидевшихся на ступенях.

Кадр, еще кадр. Теперь ночное небо над голубокрышей церквушкой. Поворачиваюсь к Никосу и беру его в объектив. У меня уже с тысячу его полуобнаженных фотографий и примерно на сотне из них один только его греческий профиль. Он не противится, а с нескрываемым удовольствием застывает, показывая лучший ракурс. Как‑то в пылу ночных утех он обронил, что все греки — потомки богов, поэтому так радуются этой жизни. Я посмеялась над шуткой, а он обиделся, посчитав оскорбительным мое неверие, и вознамерился тут же доказывать, что вынослив, как Эрот*, и могуч, как Кронос.* Доказал даже дважды.

— Повернись к морю, — прошу Никоса, захваченная божественной линией его прямого носа и точеных скул. Забираюсь на перила лестницы у самой крепости, хватаюсь для надежности за одинокий фонарь и направляю объектив сверху‑вниз, ловя тени от пушистых ресниц на щеках мужчины. В черно‑белом фильтре он прекрасен.

— Слезай, безумная, — широко улыбается Ник, тем не менее не двигаясь с места, позволяя мне сделать еще один выразительный кадр.

— Последний, — говорю, подхватывая камеру второй рукой, одной правой сделать достойный снимок не выходит, новый Canon, на который я зарабатывала год, нелегкий инструмент для съемок.

Затвор щелкает, оставляя на сенсорном экране величественный вид моего грека, и я проматываю последние кадры по осям, сразу удовлетворяясь полученными снимками. Нащупываю рукой стену крепости и медленно сползаю вниз. Никос делает шаг ко мне и протягивает руку, но не успевает ухватить мою, когда я поскальзываюсь на вылетевшем из‑под ног камешке и заваливаюсь назад.

Я успеваю испугаться, но не за себя, а за камеру, которая стоила мне баснословных денег, поэтому последнее, что запоминаю четко перед болезненным ударом, это крепко прижатый к груди фотоаппарат и карие‑карие глаза, смотрящие на меня с неподдельным испугом.