Последнее лето - Елена Арсеньева

…На стене, оклеенной старыми-престарыми, бледными обоями вкакой-то ситцевый, почти неразличимый цветочек – может, незабудки тамизображены, может, васильки, а может, и вовсе розы, никак не понять, – двапортрета. Портреты писаны недолговечной пастелью, а значит, тоже должны былидавным-давно выцвести или осыпаться, однако их в свое время остеклили и взяли врамку, потому они сохранились живыми и веселыми. В первую минуту кажется, будтохудожник написал одно и то же лицо, одну и ту же барышню с ясными серымиглазами, вздернутым носиком и буйно вьющимися темно-русыми кудрями,рассыпанными по круглым, аппетитным плечикам, красиво выступающим из кружеваскромно декольтированного розового бального платья. Написал, значит, он однубарышню, только на первом портрете заставил ее чуть повернуть голову влево, ана другом – вправо.

А зачем художник это сделал, никто не знает…

Когда детей первый раз привезли в Доримедонтово, в старыйдом, они почему-то сразу, минуя все другие комнаты, поднялись в светелку истали перед этими портретами. Отец и тетка за их спинами быстро переглянулись.Отец, Константин Анатольевич Русанов, раздраженно дернул углом рта: он вообщебыл против этой поездки и сейчас понял, что не зря. Как чувствовал, ну какчувствовал! До чего же это в духе растяпы Олимпиады – забыть о старыхпортретах! Она никогда не думает о последствиях!

Мысль о том, что сам он тоже о портретах позабыл, Русанов изголовы прогнал как лишнюю и ненужную. Он вообще терпеть не мог думать о своихошибках.

Растяпа же Олимпиада, вернее, Олимпиада НиколаевнаПонизовская, belle-soeur [1] Русанова-старшего и тетушкаРусановых-младших, никакой своей вины ни в чем не видела, молчаливогораздражения своего beau-fre?re [2] не замечала, а думала сейчасо том, что голос крови ничем не заглушишь. И нет ничего тайного, что не сталобы явным!

– Тетя Оля, это ты сто лет назад? – спросиласемилетняя Сашенька, глядя на одинаковых барышень в розовых платьях, а Шурка,даром что был на два года моложе, а значит, глупее сестры, толстым голосомперебил:

– Это не тетя Оля. Тетя Оля сто лет назад не жила. Онаеще молодая!

Тетя Оля (имя Олимпиада детям было не выговорить, Липой илиЛимой тетушка зваться наотрез отказалась, потому и стала Олей, которой вописываемое время сравнялось тридцать пять) умиленно чмокнула Шурку в макушку ипромокнула платочком немедленно увлажнившиеся глаза (она вообще была дамачувствительная, а потому платочек, крошечный, батистовый, собственноручнорасшитый broderie d’anglaise [3] , всегда держала наготове):

– В самом деле, это не я, а…

– Шурка, смотри! – перебила Сашенька. – Даведь здесь не одна барышня нарисована, а две. Две разные!

– Не две, а одна, – не согласился Шурка. –Там платье розовое и тут розовое. Значит, одна.

– Много ты понимаешь в платьях! – презрительносказала Сашенька. – Платья одинаковые, а глаза разные. Ты посмотри,посмотри! Вот у этой барышни, – она указала на портрет, смотревшийвправо, – глаза просто серые, совсем как у меня. А у другой один глазсерый, а второй карий. Посмотри внимательно!

Тетя Оля слегка вздрогнула и покосилась на Русанова.

– Разных глаз не бывает, – буркнул толстый иупрямый Шурка, наклоняя лобастую, белобрысую, курчавую голову.