Ловец мелкого жемчуга - Анна Берсенева

– Все это, Герочка, происходит только от твоей провинциальной наивности. – Заметив недоумение в глазах Георгия, Марфа добавила: – Очень наивно предполагать, будто между тем, что человек говорит, и тем, как он живет, есть прямая связь.

Георгий не знал, что ответить. Марфа была первая женщина в его жизни, с которой он терялся. Правда, ее и нельзя было назвать женщиной в его жизни. Хотя бы потому, что ничего ближе, чем вот этот разговор в вечернем вагоне метро, у них не было и, судя по всему, не предполагалось. Марфа была настоящая московская девушка, это Георгий успел понять за тот месяц, который учился во ВГИКе. Говорит, что думает, не боясь обидеть собеседника и ни секунды не предполагая, что он вообще способен обидеться. Не сомневается в своем праве говорить именно так, потому что знает, что ее право подкреплено природными способностями, правильным воспитанием и хорошим образованием. И внешностью, которую увидишь – не забудешь.

Из-за этой ее внешности Георгий каждый раз нарушал самому себе данное слово: не разговаривать с Марфой о том, что его действительно волнует. Или хотя бы разговаривать об этом небрежным тоном. Но стоило ему увидеть ее поблескивающие черные глаза, каштановую легкую прядь… Эта вьющаяся прядь, совсем тоненькая, всегда чуть-чуть отделялась от густых волос, заплетенных в косу, и лежала у Марфы на щеке воздушной волной, и едва заметно трепетала, когда Марфа улыбалась, говорила, просто дышала… Черт знает что! Ничего Георгий не чувствовал к насмешливой Марфе, а от этой дурацкой пряди глаз не мог отвести, прямо завораживала она его.

– Хоть убей, не понимаю, в чем наивность. – Кажется, ему все-таки удалось переменить тон, словно кто-то на бегу его остановил, схватив за плечо. – Он же мастер, да? И он много хороших вещей говорил на первом занятии. Что отношение оператора к теме должно чувствоваться на уровне всей пластики фильма и про субъективную камеру… А сам он – равнодушный, как рыба, и не то что к теме, даже к нам никак не относится, по-моему.

– А кто ты такой, чтобы он к тебе как-то относился? – Марфа улыбнулась, и прядь снова дрогнула у нее на щеке. – Ты ему посторонний человек, он в тебе ни капли не заинтересован. Да и никто в тебе ни капли не заинтересован, и нечему тут удивляться.

Георгий понимал, что Марфа спокойно выливает на него холодную воду своей московской правоты. И все-таки слушал, хотя ничего приятного в ее словах не было. В словах – не было, а во всем ее облике – было. И прядь эта, и улыбка, из-за которой он чувствовал себя маленьким мальчиком, и даже шелковая косыночка, чуть-чуть выглядывающая из-под воротника куртки. На уголке темно-фиолетовой косыночки угадывалась чья-то подпись – легкий росчерк бронзового цвета. И в этом небрежном летящем росчерке, принадлежащем, наверное, тому, кто придумал дорогую косыночку, от которой Марфа показывала только самый уголок, – Георгий чувствовал ту же снисходительность, что и в Марфином голосе.

В первом часу ночи людей в метро было мало, но Георгий с Марфой не проходили в вагон, стояли у самых дверей. Из-за Георгиева баскетбольного роста Марфа едва доставала ему до груди. Разговаривая, она закидывала голову и смотрела на него снизу вверх. Правда, он не думал, что она смотрит снизу вверх: как-то не подходило само это словосочетание к Марфе. Оттого что она смотрела вверх, вагонные лампы светили ей прямо в лицо, и казалось, что в глазах ее блестит живой интерес. Хотя, наверное, блестела в них только обычная Марфина насмешливость.

– Сам же говорил, художник должен чувствовать нюансы, – сказала Марфа. – А ты не чувствуешь. Все, Герочка, «Театральная», я выхожу. Тебе до «Лубянки». Пока.

И к этому он тоже никак не мог привыкнуть. Только что разговаривали о чем-то, что ему казалось важным, и вдруг дверь метро открылась, Марфа спокойно вышла, и дверь тут же захлопнулась снова. Ни сожаления о том, что разговор обрывается, ничего… Жизнь в ритме метрополитена.

Они ехали в последнем вагоне, и, пока поезд не отошел от платформы, Георгий еще успел увидеть, как мелькнула вверх по эскалатору Марфина длинная терракотовая юбка с сеточкой фиолетовых разводов. Все, что она носила, было таких неброских и вместе с тем таких насыщенных цветов, что само собою, без всякого ее усилия, впечатывалось в память. В его память, во всяком случае.

Георгий доехал до «Лубянки», поднялся вверх по почти пустому эскалатору. Он любил гулять вечерами по Москве. Так она ему нравилась, Москва! Неназываемо, маняще нравилась, она дразнила его и будоражила, и не было в его теперешней жизни ничего лучше, чем этот город. Да и прежде ничего лучше не было.

Но после разговора с Марфой настроение испортилось и Москва не радовала. Выйдя из метро к «Детскому миру», Георгий застегнул «молнию» на куртке. Как будто Марфа и правда облила его холодной водой, и теперь ему зябко – даже теплой октябрьской ночью, даже в грубой кожаной «косухе». Мокрый асфальт блестел в темноте как сталь, лужи словно ртутью были налиты.

Троллейбус пришел сразу, тоже почти пустой. Георгий устроился у окна, уткнулся носом в воротник. Этот троллейбус шел ко вгиковской общаге через пол-Москвы, было время подумать, повспоминать и помечтать о будущем, то есть заняться тем, что не позволяло скучать никогда и нигде, даже на дальневосточной ракетной точке. Но сейчас ему не хотелось ни вспоминать, ни тем более мечтать.

«Вот еду, – мрачно думал он. – Еду в троллейбусе по Москве. В последнем, случайном, прямо как в песне… Почему на самом деле все не так?»

Вряд ли Марфа была виновата в том, что главным чувством сегодняшнего дня, да и многих уже прошлых дней, было у Георгия разочарование. Марфа просто назвала ясными словами то, что он чувствовал и сам: он никто, и звать никак, и никто вообще, а мастер Муштаков, в частности, действительно не обязан проявлять к нему хоть какой-то интерес.

– Жорик, где тебя носило? – Федька влетел в комнату, когда Георгий уже снял со спиртовки маленький металлический чайник и насыпал в него заварку из жестяной коробочки. – А, в Дом кино ходил. Ну и как? Лерка с Лоркой день рожденья празднуют, я за бутылкой заскочил. На завтра заныкал, однако и на сегодня не хватило. Собутыльнички, блин! С такими только дерьмо хорошо жрать: ничего не оставят, все сами подметут. Да брось ты свой агрегат, чай – не водка, много не выпьешь! Подгребай к девкам быстрее, все там давно.

Чем хорош был сосед по комнате Федя Казенав, так это тем, что не ждал ответов ни на вопросы свои, ни на предложения. Наверное, потому что новые вопросы и новые идеи рождались у него в голове и попадали на язык быстрее, чем окружающие успевали реагировать на старые. Георгию казалось, что в Федькиных круглых черных глазах постоянно пляшут точки и черточки, словно мелькают хвостики торопливых мыслей. Федька учился на сценарном, и, как догадывался Георгий, именно такое стремительное мелькание идей лучше всего соответствовало тому, что ему предстояло делать в будущем.