Поговорим о смерти за ужином. Как принять неизбежное и начать жить - Майкл Хебб

В ту ветреную октябрьскую ночь семеро в основном незнакомых друг с другом людей собрались в одном доме. Каждый имел при себе багаж разумных опасений, что вполне понятно, ведь в приглашении было сказано: «Давайте поужинаем и поговорим о смерти». Моя подруга Дженна притащила с собой мужа Брайана и подругу Молли, профессора медицинских наук. Кроме того присутствовали: Синтия – студентка, Жасмин – художник-постановщик, Сэнди – режиссер-документалист, Джо – предприниматель, а также Элеонора, недавно переехавшая в Сиэтл и переживающая непрерывную темноту своей первой северо-западной осени.

Распахнутая дверь вела в лофт с высокими потолками высотой в двадцать пять футов ^[1]. По углам гнездились книги, замки из лего, усыпанные стразами, и прочие странные артефакты, на кухне – большая двуспальная кровать, а в комнате – пианино, пластинки и проигрыватель. Если б не приятные ароматы, доносящиеся от плиты, все это могло сойти за сцену из хиппового кошмара середины прошлого века.

Пальто были брошены на кровать, и комнату наполнил гул приветствий и взаимных представлений. Я продолжал готовить и, к большому удивлению моих гостей, немедленно озадачил их необходимостью накрыть на стол, зажечь свечи и наполнить водой стаканы. Мы, американцы, часто совершаем большую ошибку, когда устраиваем подобные вечеринки: пытаемся играть роль Бога (или, что еще хуже, Марты Стюарт!), а все, что требуется от гостей при таком раскладе, – быть остроумными и нахваливать блюда. Однако человек – существо коллективное, более всего мы ценим, когда вносим свой вклад в общее дело. Поэтому, когда гости спрашивают «чем я могу помочь?», у меня всегда заготовлен ответ.

Задача накрыть на стол, имея в распоряжении посуду из разных наборов, столовое серебро и винтажные бокалы, повлекла за собой ряд веселых моментов. Так что, когда мы сели за стол, все уже прекратили тайком проверять время на телефонах, чтобы понять, когда наконец можно будет отправиться домой.

В комнате стоял янтарный полумрак. Званый ужин с атмосферой тайны. Такой приглушенный свет должен воскрешать воспоминания о том, как в детстве ты тайком от родителей читал под одеялом, подсвечивая страницы фонариком, ассоциироваться с кострами, пещерами, домиком на дереве, с чем-то потаенным и уютным. Яркие флуоресцентные лампы хороши для баскетбольных игр, но званый ужин под таким освещением зачахнет.

Пища при всей своей простоте привлекала красотой: морковь, потемневшая по краям, купалась в свежем оливковом масле с цедрой лимона Мейера. Сладость савойской капусты оттенялась крепким сидром, тимьяном и ореховым маслом. Черная треска подводила к тушеному винограду, приправленному перцем алеппо и выдержанным винным уксусом. Все сервировалось на простых грубоватых блюдах, и запахи давали гостям понять, что прийти сюда на ужин было правильным решением.

Более ста тысяч таких ужинов состоялось за последние пять лет. Незнакомцы, друзья и коллеги, объединенные этой, казалось бы, неудобной темой, начинали трапезу с одного и того же простого предложения:

– Прежде чем мы приступим, – сказал я, – я бы хотел, чтоб каждый почтил память того, кого больше нет в живых, но кто когда-то сильно повлиял на вашу жизнь. Не пытайтесь контролировать мысли. Пусть это будет первый, кто придет в голову. Скажите его имя и что он сделал для вас, а затем зажгите свечу или поднимите бокал в его честь. И давайте держаться в рамках минуты, ведь всем нам есть что сказать.

Тишина стояла всего мгновение, а затем Синтия, самая молодая из присутствующих, вдохновенно выкрикнула:

– Хочу поднять бокал за мою бабушку Уиллибел Саттон! Самая крутая сучка из всех когда-либо живших!

Все рассмеялись и чокнулись бокалами.

Синтия продолжила серьезно, тщательно взвешивая каждое слово. Она рассказала о том, как Бубба, ее дедушка, обхаживал недоступную Уиллибел. Он любил ее больше всего на свете, постоянно твердил, что она красавица, что будет красавицей, даже если оденется в мусорный мешок. Каждый вечер, когда она заканчивала есть, он молча подкатывал к ней через стол бусину жемчуга. Она нанизывала жемчужины на нить, и на сороковой вечер на шее у Уиллибел было уже целое ожерелье. Вот тут-то Бубба и сделал ей предложение.

На первый взгляд эта история говорила скорее о романтичности деда Синтии. Но, как она напомнила нам, южанка, живущая в 1950-х и способная вызвать у мужчины привязанность такой силы, должна быть той еще штучкой. Подумайте: ведь любовь к ней вдохновила мужчину зайти в кухню, причем не единожды, а сорок вечеров подряд! Уиллибел бросала вызов любым социальным условностям. В высшей степени свободолюбивая, умная, сильная, хладнокровная, она была прирожденным лидером, и те, кому посчастливилось узнать ее, могли до конца жизни полагаться на ее верность. Говоря о бабушке, Синтия вспоминала пламенного защитника прав человека, но еще она сказала:

– Мне не хватает того, кто любил бы меня так, как любила бабуля. Она была моим героем: хвалила и поддерживала меня, пока у нее не пропал голос.

Тост Синтии – это смесь горя, смеха, радости, боли и потери. Это личная история, подогретая желанием разделить ее с окружающими. Именно это и лежит в основе разговоров о смерти и смертности. Для нас восьмерых ушел на второй план этот вечер: мы попали в безвременное пространство человеческой истории и слышали, как катится по столу жемчужина. Казалось даже, что сама Уиллибел пододвинула стул и присоединилась к нам.

Что же до настоящего, то тем вечером стало ясно: Синтия не случайно произнесла тост первой. Уже очень давно она хотела поговорить о своей бабушке. Мы услышали рассказ о том, как мать Синтии, потерявшая свою маму, замкнулась в своем горе и вовсе отказалась говорить о Уиллибел, словно бы окружив эту тему запрещающими дорожными знаками «ПРОЕЗДА НЕТ». Синтия не могла найти дорогу к собственному горю, а значит, та красота, та поэзия, которые окружали жизнь ее бабушки, были ей также недоступны.