Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов Страница 66

Но тут в дело вмешивается Дантон. Тот самый министр юстиции Дантон, который накануне добился в Собрании декрета о повальных обысках, из-за которых, собственно, и было арестовано столь значительное количество тех лиц, которые пали жертвой сентябрьской бойни. Известны и слова Дантона, сказанные им после того, как он узнал о происходящем в тюрьмах: «Приходится признать, что в настоящее время только крайние меры могут принести пользу, все остальное будет бесполезно». Но известно также и то, что он спас от народного правосудия таких известных лидеров монархических конституционалистов, как Адриан Дюпор, Шарль Ламет, Шарль Мориц Талейран, не говоря о других, менее известных, лично оформив им заграничные паспорта. Спас, может быть, потому, что не верил в их враждебность к революции, хотя и расходился с ними во взглядах на будущее Франции. Помог Дантон и Ролану: случайно оказавшись в министерстве внутренних дел в тот момент, когда туда ворвались санкюлоты с ордером на арест Ролана, министр юстиции Дантон попросту порвал этот ордер, из-за чего у него позже произошло бурное объяснение с Маратом в Ратуше. Объяснение закончилось ничем, так как Робеспьер не захотел ссориться с признанным главой Исполнительного совета и фактическим главой правительства, а другие Марата не поддержали: мэр Петион был явно на стороне министра-оппортуниста, а новая восходящая звезда Коммуны патриот-экстремист Эбер в этот момент отсутствовал в мэрии, заседая в качестве председателя народного трибунала в тюрьме Лафорсе.

Напрасно потом говорили, что по своей жестокости председатель Эбер превзошел председателя Майара. Судилище в одной тюрьме ничем не отличалось от судилища в другой. Только в случае осуждения вместо слов «В Лафорс!» Эбер произносил слова: «В Аббатство!» – и тут же узник отдавался на растерзание толпе. И если в Аббатстве был растерзан ненавидимый народом министр Людовика XVI Монморен, то в Лафорсе был убит другой знаменитый аристократ – престарелый маршал Малье.

Единственно, чем судилище в Лафорсе запомнилось больше, так это зверским убиением мадам де Ламбаль, принцессы Ламбаль, наперсницы королевы Марии-Антуанетты. Для нее даже не потребовалось и минутного «судебного разбирательства» – все было ясно с этой «любовницей Австриячки». Разбуженная среди ночи якобы для перевода «в Аббатство», мадам Ламбаль шагнула за ворота, в ужасе остановилась при виде груды наваленных у ограды трупов, на которых топтался какой-то верзила, выжимая из них кровь, как выжимают виноградный сок при сборе винограда (по крайней мере, так потом рассказывали об этом событии, хотя, может быть, слухи о нем и были преувеличены), отшатнулась назад и тут же попала под чей-то занесенный топор. Голова принцессы была отсечена, затылок отделен, после чего с трупа была сорвана одежда, отрезаны половые органы, груди и, наконец, вырезано сердце. Поруганию, которому подверглось тело несчастной принцессы, было вызвано, может быть, тем, что кому-то из санкюлотов пришло в голову показать заключенной в Тампль королеве «голову ее шлюхи». И вот вся эта толпа устремилась к башне Тампля, причем один карманьольщик нес на пике голову Ламбаль с напомаженными щеками и причесанными волосами (по дороге кому-то из насмешников-санкюлотов пришла в голову мысль заглянуть в парикмахерскую, чтобы привести прическу отрубленной головы в порядок, что и было сделано), другой нес на пике ее сердце, двое волокли за ноги обнаженное туловище, а еще один размахивал окровавленными кишками. Правда, увидеть это ужасное зрелище Марии-Антуанетте не пришлось: при словах, обращенных охраной Тампля к находившемуся здесь же королю: «Они хотят показать вам голову мадам Ламбаль. Покажитесь в окне, если не хотите, чтобы народ явился сюда сам!» – королева рухнула на пол без сознания, а толпа карманьольщиков, прельщенная льстивыми словами вовремя появившегося комиссара пронести свой «трофей» (голову) по улицам Парижа, чтобы все смогли насладиться зрелищем этого «вечного символа победы», с торжественным ревом устремилась к Пале-Роялю.

Справедливости ради скажем, что не все заключенные парижских тюрем погибли в этот день – некоторым из них удалось в общей суматохе бежать или спрятаться. Других (правда, таких было очень немного) трибунал отправил обратно в камеры для дальнейшего разбирательства. И, наконец, были оправданные. На почти полторы тысячи убитых их набралось всего несколько десятков, но, как ни странно, они были.

Когда председатель трибунала торжественно клал на голову признанного невиновным гражданина руку и возглашал: «Он свободен! Пропустить!», то толпа, только что терзавшая других узников, с радостными криками и почти со слезами на глазах кидалась к оправданному, обнимала его окровавленными руками, сжимала в объятиях, предлагала стаканчик вина или пива. Дочери маркиза де Сомбреля предложили стакан крови: «Ты говоришь, что твой отец не аристократ и что вы оба ненавидите аристократов? Так выпей же аристократической крови и докажи свой патриотизм!» Дочь пьет кровь (по другим сведениям в стакане было красное вино), и она и ее старик отец спасены!

С криками «Да здравствует нация!» обоих Сомбрелей относят домой.

Маркиза Жака Казота, масона и писателя-мистика, арестованного за попытку организовать побег короля, тоже спасает дочь. Она не пьет кровь, но ее речь настолько красноречива, ее отчаяние настолько убедительно, что тронуты даже загрубевшие сердца судей-санкюлотов, уже начинавших утомляться от резни. Казот спасен и даже отпущен домой, но ненадолго. Всего через двадцать дней 24 сентября он взойдет на эшафот и стоически примет смерть, которую сам себе и предсказал около пяти лет назад на званом обеде одного известного академика.

Неизвестно, существовало ли на самом деле «пророчество Казота», но сам автор нашумевшего романа «Влюбленный дьявол» ^[77]мог убедиться в том, что был прав, отстаивая всесилие человеческой любви: несмотря на всю серьезность предъявленного ему обвинения, его спасает безграничная любовь дочери.

Других узников спасает находчивость. Так, в Лафорсе некто Матон снял с себя приличное платье и надел вместо него заранее припасенную грубую грязную одежду и, выдав, таким образом, себя за голодранца из «своих», спасся. Правда, если бы у него не было хорошо подвешенного языка, не помогла бы никакая маскировка.

В Аббатстве только находчивость спасает бывшего офицера Журниака де Сен-Меара от смерти. «Я всегда был роялистом!» – заявляет он. При этих словах ожидающая окончания его допроса толпа взрывается громким криком. «Но после 10 августа я не могу быть роялистом! – продолжил Сен-Меар. – Величие этой революции раскрыло мне глаза на происходящее. Теперь честный француз не может быть роялистом. Я – честный француз, и поэтому я – патриот!» Римская речь бывшего королевского офицера производит впечатление, и он свободен!