Тропой Предков - Гэри Дженнингс Страница 47

Командор произвёл Периваньеса в чин капитана, чтобы отослать его из Оканьи, развязав тем самым себе руки. Он надеялся легко соблазнить Касильду, жену Периваньеса. Но хитроумный дворянин не предусмотрел того, что отважная, верная Касильда готова скорее расстаться с жизнью, чем с честью. Периваньес раскрывает коварный замысел командора, восхищается жертвенной отвагой жены и убивает злодея в смертельном поединке.

Пьеса, поставленная на ярмарке, была бледной имитацией бессмертного творения Лопе де Веги, но точно так же обстояло тогда дело с большинством постановок — задачей актёров было расшевелить грубые чувства простолюдинов и вытрясти из зрителей побольше денег.

Способ был выбран беспроигрышный: бросить вызов мужской чести испанцев. Ничто не трогало публику так глубоко, как поруганная добродетель и торжество справедливости. Мне лично куда более интересной казалась внутренняя борьба одурманенного принца, которому с младенчества лгали и которого воспитали как животное, однако все эти тонкости и сложности не годились для воспламенения горячей крови наших мачо. Очевидно, пьеса про пирата была призвана драматизировать мужское достоинство, смелость и pureza de sangre, чистоту крови. При этом честь провозглашалась неотъемлемым достоинством, изначально присущим чистокровному испанцу. В этом смысле богатства, титулы и знатность рода не могли сравниться по значимости с чистотой крови, особенно когда её подкрепляла готовность умереть, но не лишиться чести, что повсеместно восхвалялось как hombria, квинтэссенция мужского начала у истинных испанцев.

Хотя сам я, будучи полукровкой, на это претендовать никак не мог, суть кодекса hombria была мне ясна. Богатство, образование, даже великое дарование, скажем талант писателя или учёного, gachupines отметали как презренные качества, достойные евреев и мавров. Сила духа, стойкость — вот чем на самом деле измерялся человек, наряду с умением покорять других. Для мужчины орудием господства служил меч, для женщины — её чары.

Я уже начал было спускаться с дерева, когда карлик объявил о дополнительной приманке, призванной собрать очередную порцию денег.

— А сейчас эти прекрасные сеньоры станцуют для вас сарабанду! — восторженно воскликнул он.

Этот танец считался deshonesto — непристойным, распутным и нечестивым, поскольку женщины призывно взмахивали своими юбками и вызывающе качали бёдрами. И хотя, казалось бы, они уже раньше показали мужчинам всё, что могли, оказалось, что те вовсе не прочь полюбоваться всем этим по новой. Мужчин охватил азарт, и деньги в подставляемые шляпы так и сыпались.

Сарабанда разгоралась всё жарче и жарче, а юбки взметались всё выше и выше, ввергая публику в истерическое неистовство. Даже два священника не могли отвести глаз. Они делали вид, будто зрелище им не по нраву, и даже поднялись, якобы для того, чтобы уйти, но почему-то так и не удалились. Не приказали они и прекратить танец, что, несомненно, было бы своего рода подвигом благочестия, поскольку разъярённая публика запросто могла оторвать им голову. Но поскольку священники тоже были мужчинами, то, по правде говоря, хотели досмотреть представление до конца.

Два актёра и карлик отправились в публику со шляпами. И чем больше туда сыпалось dinero, тем громче они выкрикивали команды женщинам и тем выше те задирали юбки.

И только когда танцовщицы настолько выдохлись, что их ноги больше не взлетали, юбки не парили, а их тайные сады уже не представлялись взорам восхищенных зрителей, священники устремились на земляную сцену и потребовали, чтобы представление прекратили.

Оно и так шло к завершению, но даже сейчас это требование встретило отпор. Одного клирика какой-то пьяница треснул так, что бедняга лишился чувств, а на другого, не пострадавшего телесно, обрушился град непристойных оскорблений. В довершение всего его объявили человеком, лишённым hombria.

Тут уж мне стало ясно, что пора убираться. Дело грозило принять неприятный оборот, а меня, часто сталкивавшегося с насилием в Веракрусе, это вовсе не привлекало. Как и актёров, действовавших с привычной слаженностью. Слезая с дерева, я заметил, что они потихоньку уходили прочь.

По правде говоря, при всех недостатках представления я и сам получил немалое удовольствие, хотя решительно не понимал, каким образом солдат мог принять мавританку за собственную жену. Может быть, я упустил какой-то важный момент сюжета. Или же она просто оказалась более привлекательной, вот он и не стал возражать. Кто знает?

А ещё меня сжигало неудовлетворённое любопытство относительно польского принца. Чем всё обернулось для него?

И то были отнюдь не праздные вопросы. Хотя в то время я и не мог этого знать, но, как выяснилось впоследствии, извлёк из обеих пьес воистину бесценные уроки.