Испанская ярость - Артуро Перес-Реверте Страница 34

Что же касается Севенберга, то наш генерал Спинола придумал вот что: два долгих часа до плотины следовало идти с величайшими предосторожностями, то есть скрытно, а приблизившись вплотную – ударить, перебить охрану, разнести шлюзы в куски и все поджечь. Решено было также отправить с отрядом и пяток мочилеро, коим предназначено было тащить на своем горбу все необходимое для исполнения сего замысла, то есть порох, запальные шнуры и прочее. Так вот я и оказался в ту ночь на правом берегу Мерка в непроглядном тумане. Во тьме слышались только приглушенные шаги – мы обули сандалии-нальпаргаты или обмотали подошвы сапог тряпьем, – ибо под страхом немедленной смерти запрещено было говорить в полный голос, запаливать фитили, заряжать пистолет или аркебузу, и белые рубахи подобны были саванам, в коих являются обычно привидения. Мне давно уже пришлось продать мой славный золингеновский клинок, поскольку мочилеро носить оружие не полагалось, и остался при мне лишь славный мой кинжал, надежно прикрепленный к поясу. Однако не думайте, будто шел я налегке – черт возьми, как бы не так: за плечами тащил я суму с зарядами пороха и серы, петардами, смолой, чтоб веселей горело, и два остро отточенных топора, чтобы ломать шлюзовой механизм.

Я дрожал от холода, несмотря на толстый суконный колет, надетый под рубаху, которую лишь в ночной тьме можно было счесть белой – а дыр на ней было больше, чем у флейты. В тумане все становилось каким-то призрачным, волосы и лицо влажнели, будто от мелкого дождичка, какие часто бывали в родном моем краю, и ноги скользили по мокрой траве, так что шел я очень осторожно, чтобы не оступиться – не хотелось бы загреметь прямо в холодные воды Мерка с шестьюдесятью фунтами груза за спиной. И в этой туманной пелене видел я, ей-богу, не больше того, что видит со своей сковородки жареная камбала: два-три белесых расплывающихся пятна впереди и столько же – позади. Ближе всех был обращенный ко мне тылом Алатристе, и я старался от него не отставать. Наш взвод подвигался в авангарде, имея в голове капитана Брагадо и проводников-валлонов из числа тех немногих, кто еще оставался в полку ван Ойста: помимо того, что они хорошо знали местность, им надлежало еще и ввести в заблуждение голландских часовых и снять их так, чтобы не успели поднять тревогу. Во исполнение этой задачи выбрали они тропинку, петлявшую меж болот и торфяников, и притом такую узкую, что идти по ней можно было только в затылок друг другу.

…Белесое пятно маячило впереди – капитан Алатристе был, по обыкновению, молчалив. Мне вспомнилось, как на закате солнца он собирался в путь: под рубаху надел нагрудник из буйволовой кожи, перекинул через плечо перевязь со шпагой, кинжалом и пистолетом, который вернул ему, когда надобность минула, подпрапорщик Минайя, – полочку он обильно смазал салом для защиты от влаги и сырости. Приладил пояс с пороховницей и подсумком на десять пуль, где лежали также кремни, трут, огниво. Прежде чем спрятать порох, убедился, что он нужного цвета – не слишком черный, но и не очень бурый, – что зернышки его мелкие и твердые, и, бросив щепотку на кончик языка, проверил качество селитры. Затем попросил у Копонса точильный брусок и долго доводил до кондиции обоюдоострое лезвие бискайца. Капитан шел в передовой группе, которая не взяла с собой ни мушкетов, ни аркебуз, поскольку должна была завязать рукопашную схватку, а для этой задачи надо идти налегке и иметь свободу рук. Наш ротный каптенармус сказал, что требуются мочилеро помоложе и побойчее, и мы с Хайме Корреасом вызвались идти добровольцами, вспомнив, что кое-какой навык у нас имелся – вот хоть захват Аудкерка. Капитан, увидав, что я уже напялил рубаху поверх всего прочего, вооружился своим трехгранным «кинжалом милосердия» и готов к выходу, по своему обыкновению не похвалил меня и не выругал, а лишь кивнул и указал на один из заплечных мешков. И в расплывающемся свете факелов все мы после этого преклонили колени, и по рядам слитным гулом прошелестел «Отче наш»; потом перекрестились и двинулись на северо-восток.

Вереница солдат внезапно остановилась: от одного к другого стал передаваться пароль, только что придуманный капитаном Брагадо, – «Антверпен». Все было растолковано задолго до выхода, каждый знал, что кому делать, и потому, не дожидаясь приказов, налево и направо от меня двинулись цепочки белых пятен. Слышался тихий плеск – солдаты по пояс в воде огибали плотину с обеих сторон. Шедший за мною солдат тронул меня за плечо – давай, мол, свою кладь. Лицо было неразличимо в темноте, я слышал лишь учащенное дыхание да скрип затягиваемых ремней. Когда я глянул вперед, белесый силуэт Алатристе уже растаял в пелене тьмы и тумана.

Мимо, неслышно, как тени, прошли замыкающие – я уловил приглушенный звон и лязг: это они доставали из ножен клинки и наконец-то заряжали аркебузы и пистолеты. Еще несколько шагов – и вот они обогнали меня, оставили позади, а я растянулся ничком на мокрой траве откоса, от солдатских сапог покрывшейся скользкой глиной и грязью. Сзади кто-то подполз и прилег рядом. Хайме Корреас.

Припав к земле, еле слышно переговариваясь, мы с тревогой всматривались во тьму, поглотившую сорок четыре испанца, которые задались целью устроить еретикам веселую ночку.

Сколько времени прошло, не знаю, но думаю, что успел бы дважды помолиться по четкам деве Марии.

Мы с Хайме вконец продрогли и прижимались друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Слышно было только, как поплескивает вода о каменную стену плотины.

– Чего-то больно долго, – прошептал Хайме.

Я промолчал, представляя себе, как капитан Алатристе по шею в воде, держа пистолет в высоко поднятой руке, чтоб не замочить порох, подкрадывается к голландским часовым, охранявшим шлюзы.

Потом подумал о Каридад Непрухе, а с нее мысли мои перескочили на Анхелику де Алькесар. А хорошо все-таки, сказал я про себя, что женщины не всегда знают, какой ужас таится порой в сердце мужчин.

И вот посреди тьмы, тишины, тумана треснул где-то в отдалении выстрел из аркебузы. Я прикинул – шагах в трехстах впереди. Еще мгновение – и началась бешеная пальба, перемежаемая взрывами. Мы с Хайме были взбудоражены и возбуждены, но тщетно пялились в туман – ничего не видно. Выстрелы гремели теперь со всех сторон, делаясь все чаще, сотрясая небо и землю, и казалось, будто началась невиданная гроза, и за темной завесой туч перекатывается гром. Потом рвануло сухо и резко – раз и другой.

Завеса раздернулась, и теперь мы видели, как слабое молочно-белое свечение тотчас налилось розовым, повторилось тысячекратно в крошечных капельках влаги, пропитавшей воздух, отразилось в темной воде, у кромки которой лежали мы с Хайме. Плотина Севенберга была объята пламенем.

Затрудняюсь сказать, сколько продолжалось это, зато знаю, что подобного грохота не услыхать и в преисподней – знаю точно, хоть и не бывал там.

Мы с Хайме приподнялись с земли, и тут послышался топот многих бегущих ног, а потом в туманной пелене начала вырисовываться вереница белых рубах – наши вброд перебирались на ближний берег.

Взрывы и пальба не смолкали – белые тени стремительно двигались вперед, чавкали сапогами по грязи, сопя и отдуваясь, вот кто-то выругался от души, кто-то пошатнулся, задетый пулей, и его подхватили товарищи. Гулкие мушкетные выстрелы звучали все ближе, пули ложились гуще, белые рубахи, бежавшие толпой, рассыпались поодиночке.