Завтрашние заботы - Виктор Конецкий Страница 34

Тамара пошла дальше по коридору и отвела тяжелую портьеру. За портьерой была маленькая комната, вся заставленная мебелью. Посредине стояла «буржуйка». Возле «буржуйки» горел светильник. И в свете его сидели рядом, обнявшись, женщина и старик, с такими же, как у женщины, очень белыми волосами. Они читали письмо. У женщины текли по лицу слезы, а старик одной рукой гладил ее по голове.

Тамара села возле «буржуйки» на корточки. «Они добрые, – подумала она. – Они меня не выгонят, Письмо хорошее».

– Совершенно не понимаю, зачем ты плачешь, если он жив, – ворчливо сказал старик. – Ты видишь, на штемпеле еще двадцать третье ноября. Наша почта работает безобразно! Они не замечали Тамару, и она сказала:

– Я погреюсь у вас, можно?

Старик вздрогнул и перестал гладить женщину по голове. Женщина обернулась.

– Конечно, – сказала она. – Ты закрыла дверь на лестницу?

– Нет, – сказала Тамара, но не встала. Ей невозможно было отвести руки от «буржуйки».

– Ты почта? – спросил старик.

– Да, – сказала Тамара.

– Ты принесла письмо от нашего старшего сына, – сказал старик. – Он воюет на фронте и пишет безобразно редко, а ваша почта работает еще более безобразно, вот что я должен сказать по этому поводу.

– Расстегни пальто, тогда ты согреешься быстрее, – сказала женщина. – А я пойду и закрою дверь на лестницу.

Женщина ушла, а старик опять стал читать письмо. Иногда он пожимал плечами и что-то бормотал себе под нос. «Нет, они ничего не дадут мне есть, – подумала Тамара. – Они живут по-человечески, но это из последних сил и по привычке».

Женщина, все еще плача, вернулась с кусками золотой рамы и холстом.

– Он так давно не писал, – сказала она. – Мы так боялись несчастья. Какой он солдат? Ему сорок лет, и он преподавал географию.

– Он командир, а не солдат, – сказал старик. – И кто это боялся несчастья? Я? Я убежден, что Петруша вернется живым. И нечего плакать.

Старик взял книгу и стал читать, как будто письмо уже больше не интересовало его. Старик сидел в большом кресле, закутанный одеялом. Его ноги, обернутые ковровой дорожкой, стояли на подставочке.

– Вот бритва, – сказала женщина Тамаре. – Возьми ее и режь картину на кусочки, ты поняла меня?

Тамара зубами стащила с руки варежку, сняла с плеча сумку и сунула сумку под себя. Потом она взяла бритву, но бритва сразу выпала из ее негнущихся пальцев.

– Я еще не могу, – сказала она.

– После того как Петя написал письмо, прошло уже около двух месяцев, – сказала женщина. – Все могло случиться, но мы не будем думать об этом.

– Наконец я услышал умное слово, – сказал старик, не отрываясь от книги.

– Нам нечем угостить тебя, – сказала женщина.

– Не надо, – сказала Тамара. – Я только погреюсь.

– Ты давно мылась?

– Не знаю, – ответила Тамара.

– Понимаешь, я нагрела воды, чтобы помыть Александра, но если ты согласишься, я помою тебя. Это все, чем мы можем помочь тебе. Это страшно, но тебе будет лучше.

– Мне все равно, – сказала Тамара.

– Наверное, ты не мылась уже месяц, да?

– Наверное, я не помню, – сказала Тамара.

– Ты согрелась?

– Я не скоро еще согреюсь. Наверное, я никогда больше не согреюсь. Мне нужно… мне нужно в уборную, но на улице так холодно…

– Тебе надо немножко или…?

– Немножко…

– Александр, – сказала женщина, – ты слышишь?

– Мыться я бы сегодня не стал, – сказал старик. – Нельзя мыться старому человеку, Анна Сергеевна, когда он простужен. Очень хорошо, что эту экзекуцию решено проделать над почтальоном. А я разложу пасьянс.

– Александр! – строго сказала Анна Сергеевна. Старик плотнее закутался в одеяло и перевернул страницу.

Анна Сергеевна подошла к нему, отняла книгу и положила ее на стол. Тамара прочитала название: «Пир».

– Ведро полное, – проворчал старик.

– Я о том и говорю, Александр, – непреклонно сказала ему женщина.

– Я кашлял всю ночь, Аннушка, – плаксиво сказал старик, жалко потирая зяблые, тонкие руки. – Пускай она сходит на чердак.

– Нет. Надо вынести ведро.

– Где чердак? – спросила Тамара.

– Нет, ты никуда не пойдешь. Тебе надо отогреться как следует. Александр!

– Дай мне письмо! – сказал старик. Жена дала ему письмо. Старик подышал на бумагу и поднес ее к самым глазам. – У Пети совершенно не изменился почерк… Прописные буквы твои, а все остальное от меня.

– Александр, ведро надо вынести. И если бы девушка не пришла и не принесла письмо, я все равно заставила бы тебя вынести ведро!… Мужчин надо заставлять двигаться, милая моя, – объяснила женщина Тамаре.

– «Я знаю только одно, что я не понимаю своего народа, – прочитал старик из письма. – Я не знаю, что такое русский народ, русский характер и где кончаются его плюсы и начинаются его минусы. Всегда я чувствую только одно: сила моего народа, моей истории огромна; ее роль в истории мира тоже огромна. И если на земле есть Христос, то это и есть Россия…» Болван! – закончил старик. – И это мой старший сын!

Анна Сергеевна отняла у старика письмо. Он было собрался его разорвать. Старик скинул одеяло с плеч и поднялся из кресла. Он был высокий, в демисезонном пальто, – черный бархат воротника, белизна седин и бледность лица. «Он скоро умрет», – подумала Тамара.

– Где мои валенки, Аня? – проворчал старик. – Я не могу идти на улицу босиком, в конце концов!

Анна Сергеевна поставила валенки перед стариком. Старик пихнул валенки ногой. Ему совершенно не хотелось идти на мороз. Он предпочитал пофилософствовать:

– Они не понимают свой народ! Они не знают, что такое русский характер! Федор Достоевский сказал про таких болванов, как мой старший сын! Он сказал: если ты ничего, ни бельмеса, не понимаешь, то и молчи в тряпочку! Нечего хвастаться своей тупостью! Они заявляют, что ничего не понимают, и думают, что этим открыли Америку и поразили всех своей откровенностью! И ему вручили судьбы людей! Он командует целым батальоном! Несчастные его солдаты!… Аня, все наши соседи выливают ведра из окон, и я…

– Ни в коем случае! – сказала Анна Сергеевна. – Пускай они выливают. А мы не будем выливать помои из окна кухни. Это слишком некрасиво, Александр. Постыдился бы девушки!

Старик зарычал от возмущения. Он считал оскорблением даже мысль о возможном стыде. Он переобулся и открыл дверцу «буржуйки», грея прозрачные руки. И все трое затихли, глядя на желтое пламя. Отблески пламени плясали по красному дереву старинного шкафа. Глубокая тишина стояла вокруг. И только слабо шипела, пузырясь, краска на горящем холсте.