Подвеска пирата - Виталий Гладкий Страница 19

Карстен Роде с тоской наблюдал вполглаза за Февроньей, которая наводила порядок у датчан. Ганс Дитрихсен и Клаус Тоде так и не смогли вытащить своего захандрившего капитана из постели, где он коротал все свое время. Голштинец застрял в ней, словно муха в патоке, и буквально задыхался от бездеятельности. Несмотря на едва ли не слезные просьбы найденышей, непреклонный Фетка не выпускал их из селения ни под каким предлогом; даже на путину не хотел брать. Артельный атаман заявил, что так будет продолжаться до тех пор, пока не придет от нарвского воеводы Басманова соизволение отправить потерпевших в Данию.

После встречи со Строгановым прошло больше трех месяцев, на дворе уже осень и ранний снег, а они как засели у московитов, так до сих пор и сидят, будто вросли в эти берега. Уезжая, старик повторил свое предложение насчет службы великому князю московскому, в чем же она должна заключаться, так и не сказал. Что не могло не насторожить молодого, но уже много повидавшего в жизни морского волка Роде.

По настоятельному требованию датчан их все-таки однажды вывезли на место гибели пинка. Карстен никак не мог поверить, что такая прочная посудина, как его «Двенадцать апостолов», разрушилась в устье реки. Все-таки здесь не столь сильно штормит, это не открытое море. Ему показалось, Фетка Зубака темнит, недоговаривает. Неясные подозрения еще больше подогрели ретивого Голштинца, и он неделю наседал на артельного атамана, требуя показать обломки.

Фетка вертелся как вьюн, отнекиваясь и отмахиваясь. У него просто не поднималась рука разрушить добротный пинк, как того требовал Строганов. Но в конце концов он все же сдался — против Аники Тимофеевича не попрешь. И когда наконец моряки оказались на «месте крушения», то увидели лишь аккуратно сложенные доски обшивки и обломки матч. Рачительный Зубака не смог наступить на горло собственной песне и не стал растаскивать набор корпуса судна по всему берегу. В хозяйстве все сгодится...

Бывшие каперы помянули корабль прямо на месте. Когда их увозили, Ганс Дитрихсен плакал пьяными слезами, Клаус Тоде орал какой-то боевой клич древних германцев, призывая месть полякам, а Карстен Роде от отчаяния и безысходности превратился в мрачного безгласого истукана. После этих смотрин он и залег в постель, вставая нехотя — в основном лишь для того, чтобы поесть, да по нужде.

— ... Все лежит и лежит, — журчала Февронья. — Али больной? Так нет. Здоров мужик. Как мой Офоня. Поплыл он на харьюза и сгинул. И как мне, жонке-то, одной быть? Катанцы некому справить. Вот и живу... — Она знала: немчин не понимает по-русски, поэтому высказывала все, что на душе наболело — как на исповеди.

— А я што ль, не человек? — грустно продолжала вдова. — Васка Нечай намедни намекал, што сосватает. Ево изба возле нашей стояла. Дык, кто ж ему поверит, охальнику-то? Он тока сулит...

Голос у Февроньи был тих, но мелодичен. Она говорила, словно напевала, и слова ее звенели весенними ручейками. Карстен Роде вдруг встрепенулся и присмотрелся к женщине внимательней. Теперь она была в повседневной одежде поморки — изрядно поношенном, но опрятном сарафане и рубахе из пестряди. Голштинец вспомнил, как стряпуха прислуживала Строганову в праздничном наряде и выглядела женой какого-нибудь зажиточного дитмаршенца. Тогда он лишь мельком на нее взглянул, — не до того было — однако сейчас Карстен Роде не без удивления отметил про себя, что русоволосая Февронья еще достаточно молода и очень симпатична. В груди Голштинца неожиданно полыхнул огонь неистового желания, и он поманил: