Личное время - Хуан Мирамар Страница 9

Он помнил, что уже не осталось там израильтян и Государства Израиль больше нет, захватили эту территорию арабы во время «Войны Рамадана» – внезапного, массированного нападения шести арабских государств на Израиль в начале двадцать первого века. Теперь же ходили израильтяне по улицам Иерусалима, не ведая о своей грядущей судьбе.

Потом был обед с полковником Набулси, на котором говорили о делах военных и о вечной и нерушимой дружбе Сирийского и Советского народа.

Все это время – и когда осматривали позиции, и когда обедали – Рудаки постоянно думал о том, что приближается вечер и рейд израильских диверсантов и снова ему придется пережить этот ужас, когда все вокруг взрывается, от едкого порохового дыма трудно дышать, а сверху летят на тебя всякие железяки.

– Ну все, лейтенант, свободны до вечера, – сказал Санин. – Мы тут сами разберемся.

К этому времени к ним присоединился майор, закончивший Ленинградскую военную академию и говоривший по-русски. Кроме того, после двух бутылок арака атмосфера стала непринужденной и он был уже явно лишним.

– Слушаюсь, товарищ генерал! – сказал Рудаки и вышел на раскаленный плац перед штабом.

На ступенях штаба полулежали часовые, прислонив к стене свои «Калашниковы». На плацу не было ни души. Было уже часов пять, и скоро, часов в шесть (светло еще было, вспомнил Рудаки), начнут рваться снаряды на складе. Склад был недалеко, метров двести от штаба, за невысоким забором.

Надо подальше от штаба отойти, решил он, хотя понимал, что логики в этом мало: если все произойдет так, как уже происходило, то должен он оказаться каким-то образом опять в штабе, в штабной столовой рядом с Саниным – это ведь и спасло их тогда, что в штабе они были.

На плацу тогда всех убило, кто там находился, вспомнил Рудаки и медленно пошел через плац к казармам и позициям. И тут из штаба выскочил солдатик, догнал его и сказал, что требуют его в штабе срочно. Он пошел за солдатиком, окончательно решив, что все должно повториться: и взрыв, и ранение, но подойдя к двери штаба, с изумлением увидел, что белая пластиковая дверь с темным матовым стеклом в верхней части, за которой только что скрылся сирийский солдатик, исчезла, а на этом месте появилась ободранная, слегка покосившаяся, серого грязного цвета дверь с косо врезанным кодовым замком.

Он остановился, глядя на дверь, как пресловутый баран. Это была Дверь – в совсем неожиданном месте, но это была Дверь, и он автоматически набрал 05–26 и нажал на крючок. Ему в спину ударила волна горячего воздуха, и все исчезло.

Рудаки лежал на раскладном диване у себя дома, но что-то было не так. Во-первых, он давно уже спал во второй комнате, которая постепенно превратилась в подобие его кабинета, и Ива туда заходила редко, а во-вторых, еще что-то было не так. Он обвел глазами комнату и в ужасе зажмурился – все было не так.

В комнате царил беспорядок, который либо нельзя описать в принципе, либо, если уж описывать, то всеобъемлющим словом «бардак». В комнате был именно бардак: на полу, на стульях и даже на высокой книжной полке, куда трудно дотянуться, стояли тарелки с остатками еды и грязные бокалы; посреди комнаты, недалеко от дивана, на котором он лежал, стоял противень из духовки с остатками жженой бумаги – паркет под ним слегка обуглился и почернел; в углу под столом стоял проигрыватель «Аккорд» – гордость Ивы, и на нем крутилась пластинка; рядом с проигрывателем сидел кот Мошка и изредка трогал вращающуюся пластинку лапкой. Во второй комнате кто-то храпел – храп был художественный, с руладами.

Когда Рудаки опять решился посмотреть на мир одним глазом, он уже знал, что произошло и кто храпит во второй комнате. Произошел его день рождения, кажется, сорок-с-чем-то-летие, а художественно храпел, конечно же, Окунь-актер, потому что только он владел этим неподражаемым искусством. День рождения отмечали бурно – Ива была в отпуске и отправилась куда-то в турпоход вместе с Ниночкой.

Была вся обычная компания того времени – В.К. с женой Маиной, похожей в те далекие времена на васнецовскую Аленушку, Шварц с первой женой, Вадик, кажется, без жены (первой), Валера Рябок – студент-медик, исповедовавший украинский национализм, но в их компании своих пристрастий не проявлявший, программист Сальченко с женой (второй) – дамой провинциальной, но без комплексов (смутно помнилось, что под один из тостов пили из ее «лодочки», вспомнив, Рудаки поморщился), был геолог Филимонов, вернувшийся из степного Крыма, где они искали источники воды, и весь вечер пугавший дам пророчествами о грядущих войнах за воду, которая, по его словам, скоро станет ценнее нефти, и, конечно же, был Окунь-актер, спящий в соседней комнате.

Помнил Рудаки, что ритуально жгли тогда, кажется, по его предложению труды Леонида Ильича Брежнева «Целина» и «Малая земля» – труды горели плохо, зато начал тлеть паркет, и от пожара квартиру спас В.К., сбросивший горящую бумагу во двор с балкона. Помнил Рудаки и возмущенные крики соседей снизу, правда, не помнил, чем конфликт закончился, но в том, что придется идти теперь извиняться, не сомневался.

Помнил все это Рудаки, но так же отчетливо помнил он и то, что произошло с ним в Эль-Кунетре: неожиданно возникшую Дверь и горячий удар взрывной волны. Ото всех этих воспоминаний было ему очень нехорошо, хотя, возможно, было ему плохо от выпитого накануне, которого, судя по валявшимся везде бутылкам, было много.

«Так значит, перенесло меня из одного куска прошлого в другой, – смутно соображал он, натягивая те самые светлые джинсы, которые были на нем в Сирии и которые в этом куске его времени тоже должны были выглядеть странно, правда, народ знал, что он по заграницам ездит, и к модной его иностранной одежде привык. – Так значит, я теперь где-то в брежневском времени», – подумал он и встал с дивана, и, когда встал, все мысли у него из головы вылетели и осталась одна: надо пива выпить.

Стеная и охая, он побрел на кухню, взял там алюминиевый бидончик, с которым ходил, бывало, за молоком, потом натянул рубашку, лежавшую на блюде с остатками салата (благо, что черная – пятна будут не так заметны), и стал будить Окуня-актера. Будить его было совершенно необходимо, так как у него самого Советских рублей не могло быть никак – он для верности вывернул карманы, но нашел там несколько купюр по сто грошей, здесь очевидно бесполезных.

Когда он наконец Окуня разбудил, тот только сказал, не открывая глаз, что деньги в брюках, а брюки, скорее всего, на кухне. А когда Рудаки, взяв деньги, собирался уже выходить и искал ключи, Окунь-актер вдруг приоткрыл один глаз и сказал внушительным актерским баритоном:

– Скажите, пожалуйста, водителям и особенно мотоциклистам, чтобы, по возможности, не шумели.

Рудаки усмехнулся и пошел за пивом.

Когда он поднимался по Бульвару к пивным автоматам, то мысли в общем приятные, о пиве и вчерашнем дне рождения, примешивались к размышлениям неприятным, от которых даже зябко как-то становилось: «Домой-то надо как-то попасть, вернуться из проникновения, а как?».