Черная пустошь - Вадим Михальчук Страница 47

Я с мрачным торжеством в душе осматриваю деревья, растущие вблизи «паутины». Наверное, не трудно будет найти одно, растущее так, как мне нужно…

* * *

Проходит неделя спокойной жизни. Жизнь техотдела в Башне налажена, электропроводка проведена во все лаборатории, во всех комнатах горит привычный белый свет люминесцентных ламп. Все уже научились работать с окнами Башни: оказалось, что возле каждого непрозрачного окна есть невидимый глазу голографический регулятор. В нужном месте на нужном расстоянии надо провести рукой – и окно станет прозрачным. Можно регулировать уровень освещенности в комнате, можно сделать так, чтобы комната проветривалась, по желанию, холодным или даже горячим воздухом – удобная система кондиционирования.

В вычислительном центре полным ходом идет картографирование, дирижабли успели налетать немало часов, сделаны миллионы снимков, которые нужно обработать. Варшавский со своими коллегами целыми днями устанавливает компьютеры во все лаборатории, поэтому у него вид не выспавшийся, но почему-то довольный. Может потому, что Дэвид часто думает о том, что работает за еду и крышу над головой, и от этой мысли, ему, одинокому холостяку, зарабатывавшему на Земле много тысяч в год, даже с вычетом налогов, становится смешно.

Смешно потому, что Дэвид вырос в небогатой семье. Он вспоминает, как он впервые увидел свой личный персональный компьютер. Тогда ему было четырнадцать лет. Его мать, Ванда, работавшая уборщицей в двух местах сразу, так гордилась своим умным, но плохо одетым сыном! Она гордилась им, когда учителя в школе говорили ей, какие блестящие способности у ее одаренного сына, и плакала тайком, потому что денег у них хватало только на оплату убогой квартирки, на еду, на учебу Дэвида и покупку самой дешевой одежды.

Ванда была простой женщиной из Польши, нелегально въехавшей в Штаты. Всех ее денег хватило на только то, чтобы купить фальшивое свидетельство о рождении на территории США, в которое ей вписали имя по ее выбору. Теперь вместо труднопроизносимой фамилии Кшесинская Ванда приобрела другую, она выбрала ее потому, что была родом из Варшавы. Ванда прекрасно понимала, что ее акцент выдаст ее и поэтому не рискнула взять истинно американскую фамилию – Смит, Джонс, Адамс. Она приехала в Америку на нелегальной волне эмиграции из-за разваливающегося на глазах «железного занавеса» в середине семидесятых. Америка казалась ей раем, красивой глянцевой картинкой из журналов, страной, свободной для всех. К сожалению, это оказалось не так. У себя дома она была молоденькой библиотекаршей, сиротой из приюта, попавшей по распределению в библиотечный техникум, способной с трудом перевести несколько строчек с английского на польский и совсем не способной говорить по-английски. В Америке она стала никем, неквалифицированной рабочей силой, без образования и знания языка.

Она навсегда распрощалась с уютными стенами библиотек и стала уборщицей. Ванда побоялась получать пособие по безработице: для этого нужно было слишком много документов, и она серьезно опасалась, что какой-нибудь ушлый чиновник заметит подделку. Поэтому ей пришлось работать уборщицей. Она не смогла устроиться официанткой, потому что требовалось знание блюд и нужно было быстро говорить. И поэтому ей предложили место посудомойки. С утра до вечера Ванда мыла тарелки, с вечера до полуночи убиралась в офисах, спала пять часов в день – и так каждый день, с утра все сначала.

Потом ей показалось, что удача улыбнулась ей: она забеременела от шеф-повара ресторана, в котором работала. Хотя повар был женатым человеком, он наивно полагала, что он разведется со своей женой и женится на ней, Ванде, и у нее будет свой собственный дом, свои дети, своя жизнь. Когда повар посмеялся над ней, она не расплакалась, нет, Ванда Варшавская-Кшесинская, давно выплакала все слезы, предназначенные для жалости к самой себе. Ванда Варшавская взяла повара за жирную складку на подбородке своими сильными пальцами. Да, Ванда была высокой сильной женщиной, пальцы которой превратились в жесткие рукавицы из-за ежедневного многочасового пребывания в холодной и горячей воде. Ее пальцы были крепче слесарных тисков – она перенесла несколько тонн тарелок, мисок и кастрюль и выкрутила миллион тонн воды из тряпок и щеток. Она перекрыла доступ кислорода в чужое тело и доходчиво объяснила этому телу, что она собирается сделать. Ванда пригрозила что пойдет к жене повара вместе со своей квартирной хозяйкой, неоднократно впускавшей повара в комнатку Ванды по ночам, и вместе с официальным заключением гинеколога, о том, что она, Ванда, беременна. Потом она дала телу повара подышать и предложила заплатить ей десять тысяч.

Ожившее тело повара ужасно пожалело о том, что проговорилось своей любовнице, что у него имеются некоторые сбережения в банке. Тело неоднократно пожалело о том, что один орган этого тела имел обыкновение вставать в явно неподходящее время, но было уже поздно.

Повар предложил Ванде оплатить аборт, но Ванда отказалась. Она не была примерной католичкой, ее не очень беспокоила мысль о том, что она живет в грехе с женатым мужчиной и все такое, но когда на первичном осмотре она увидела на экране аппарата ультразвукового обследования маленькую серебристую рыбку глубоко внутри себя, она захотела родить. Ее нельзя было остановить, ее не остановил бы никто, включая самого господа бога. Поэтому она получила свои деньги и переехала в другой город, не уволившись с работы и не оставив никому никаких сведений о том, куда же она уезжает.

В положенное время Ванда родила здорового мальчика и назвала его Дэвидом. Они жили бедно, но Ванда никогда не жалела о том, что осталась одна. Все, что она зарабатывала, она тратила на своего сына. Он был ее жизнью, она очень любила его, но никогда не показывала этого на людях. Она была спокойной уравновешенной женщиной, выполнявшей грязную работу, драившей чужие кабинеты и сортиры. Она честно зарабатывала свои деньги, чего нельзя было сказать о других.

Еще с первых классов школы Дэвид показал себя способным учеником. Он с легкостью решал математические задачи для старших классов. Одноклассники могли бы невзлюбить его, если бы не тот факт, что Дэвид не любил остальные предметы и получал по ним посредственные оценки. Больше всего страданий ему доставляла литература. Он не любил художественную литературу и стихи, ему нравились научно-популярные книги и журналы. Когда их класс впервые вошел в комнату, в которой были установлены компьютеры, Дэвид увидел невзрачные серые ящики, на которых стояли черно-белые мониторы, похожие на допотопные телевизоры – и влюбился на всю жизнь.

Компьютеры стали для него всем. Он не обращал внимания на подначки окружающих по поводу его потрепанной обуви и рваных джинсов. Кому какое дело? Он умел заставить пластмассовый ящик с электронной начинкой решать алгебраические задачи за несколько минут, чертить сложные графики на монохромных мониторах, от излучения которых дико болели глаза. Он заходил в класс, всовывал дискету в дисковод, нажимал пару клавиш – и компьютер начинал сходить с ума, не слушаться команд с клавиатуры, жужжать на разные лады. На крики преподавателя «Что ты наделал, Варшавский?!» Дэвид отвечал: «А слабо вам заставить его работать, не выключая питание?» Его вызывали к директору, а он доказывал, что их преподаватель ни черта не соображает в компьютерах и использует технику для сложения двухзначных чисел. Его отстраняли от занятий, грозились выгнать, но это было просто угрозы. Директор, неглупый человек, понимал: мальчишка с твердо сжатыми губами и носом картошкой разбирается в этих чертовых машинах куда лучше тех людей, которые эти чертовы машины разработали.