Долгая ночь - Юля Тихая Страница 25

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей, или даже и вовсе — мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, — это даже хуже, чем лиса.

А ещё правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть — не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, молчаливой табличкой на могиле, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она — большая судьба без большого риска?

— Мне нужно подумать, — выдавливаю из себя я. — Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю её волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я ещё была человеком.

— Полуночь знает, что для нас правильно, — говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. — Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

Мне уже ясно: она не поймёт. Но я всё равно зажмуриваюсь и выдыхаю:

— Мне очень страшно.

— Страшно? Почему?

Она хмурится, а я шепчу:

— Я не хочу… как Ара.

Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, — но мы никогда не говорим об этом.

— Ты совсем не Ара.

В этом она, конечно, права.

Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.

Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.

Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, — это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.

Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?

— Я бы хотела пройтись, — сказала я своему нечаянному тюремщику.

Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.

— Холодно. И снега в салон нанесёте.

— Очень ноги затекли, — пожаловалась я и неловко улыбнулась.

— Как скажете.

Он пожал плечами и отпер двери.

Или всё-таки не тюремщик?

Он, к слову, был прав: действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона я сразу утонула в снегу почти по колено.

Сделала пару шагов, картинно потянулась.

Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой по верху тянулся в обе стороны, пока не тонул во мраке. С другой стороны дороги — хвойный лес с густым неопрятным подлеском, тонущий в снегу. Мне показалось, что там, в глубине, что-то мелькнуло, но я не поручилась бы за то, что это правда.

За забором высился трёхэтажный несимметричный особняк. Толком разглядеть его было сложно, — светились всего несколько окон, но любимых колдунами горгулий здесь явно не было.

Зато под самой крышей был маленький балкон без перил: такие устраивают для двоедушников-птиц. Там горел фонарь, а рядом с ним высилась легко узнаваемая фигурка.

Ласка, представившаяся Матильдой, курила медленными затяжками. Я смотрела на неё, она смотрела на меня; потом она потушила сигарету об основание фонаря и зашла в дом.