Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов Страница 20

— Чур меня! — воскликнул второй голос. Страх в нем был великий.

— Чур меня! — подхватил первый, и четвертый замолк. — Совсем охренел, Ерема! Оборотня гоним, а ты…

Больше уж они не балакали — задор как рукой сняло.

…Деревня встретила нас спокойно. Даже слишком. Ни одна собака не забрехала, ни один петух не закукарекал, встречая зорьку. И дымка ни единого из труб не вилось. Подозрительно очень. Я бы наверняка встревожился, если бы не так сильно утомился, если б не осталось позади двенадцать деревень, где нас встречали по-разному — заранее не угадаешь. Непредсказуемый народ здешние селяне.

Иной раз мы для них оказывались спасителями и встречали нас хлебом-солью, селили в лучший дом; правда, однажды — в темную-претемную ночь — попытались перерезать нас спящих. Слава богу, почуял я приближение убив-цев — пришлось стрелять на поражение, а потом драпать из деревни в кромешной тьме.

Иной раз из крайних домов начинали палить в воздух или под ноги, кричать, чтоб убирались ко всем чертям, а потом мы вели долгие и трудные переговоры. Обычно кончались они разумным соглашением. Не гнать же нас без еды и фуража в тайгу, волкам да медведям на съедение. Люди все-таки — не звери.

Но чаще деревенские встречали нас устало-равнодушно — будь что будет. Хуже уж точно не станет. И просто-напросто не обращали внимания, словно и нет нас вовсе. Только староста по долгу службы вынужден был с нами общаться, устраивал на постой и спешил дать тягу.

Сейчас мы входили на деревенскую улицу с южной околицы. Кони брели спотыкаясь, понурив головы. Позади остался переход в сотню верст, нападение какой-то нечисти на краю Устьмянской пади (мы так и не поняли, кто это был), нашествие кусучих зимних мух, доводивших лошадей до безумия, да еще половину солдат гнула и ломала приставшая ветряная лихорадка. Парням отлежаться бы пару деньков, а там — при хорошем сне и питании — сама пройдет.

Уснувшие на ходу солдатики качались в седлах, грозя рухнуть наземь. Заросший клочковатой пегой бородой инспектор, со слезящимися от «поганьих брызг» глазами, похож был на беглого каторжника. Он смотрел вперед поверх лошадиной головы, но, похоже, ничего не видел. Армейский штабс-капитан Перышкин с перевязанной рукой тревожно поглядывал по сторонам. А мне и головой вертеть не надо было — уже знал: здесь опасности нет. Насобачился за эту смертельную экспедицию, отточил обретенные в Кедрине навыки. Великое дело — практика.

Весточек из дому я не имел целый месяц. Боюсь, что и мои письмишки, которые на каждом постое оставлял я для сельского почтальона или оказии, до города не дошли. Перехватывает кто-то почту и жжет. Или читает, глумится, а потом все равно жжет. Впрочем, возможно, и нет теперь никаких почтальонов. Ведь вооруженные караваны с товарами не решаются уходить слишком далеко от Кедрина. Вряд ли почтари рвутся в герои.

Деревня спала. Вечным сном. Это я понял, когда отряд поравнялся с двухэтажным зданием Управы. Из распахнутых дверей несло мертвечиной. Сладковато-рвотный запах этот пьянит только падалыциков. На всех остальных он нагоняет жуть, так что хочется бежать куда глаза глядят, а потом отмываться, вычищая его из каждой поры кожи, из каждого волоска, с нёба и языка.

— Инспектор, — я с трудом заставил себя разжать зубы, — нас опередили. — Ужас свой я научился задвигать в самый дальний уголок сознания. И там его накопилось столько, что хватит на десять таких, как я.

— Давно гниют — как считаешь? — повернул он ко мне голову, явственно хрустнув шейными позвонками.

— Прохладно, а ночами и вовсе морозит… — Я задумался. — Неделю, наверное. Если не больше.

— Ве-се-лый раз-го-вор, — пропел штабс-капитан и остановил лошадь. Серая в яблоках кобыла послушно встала, опустила голову и начала обнюхивать утоптанную земляную дорогу. Мы с инспектором тоже натянули поводья. — Ваши предложения?

Солдаты не заметили, что начальство скучилось и совещается, медленно ехали дальше. Двадцать три солдата, уцелевшие из сотни, что три месяца назад покинула Кедрин, спали в седлах. Обтрепавшиеся, посеревшие от усталости и недосыпа, с обветренными, заросшими щетиной лицами, выглядели они довольно жалко. Один неутомимый усач-фельдфебель Зайченко кружил по улице, охраняя остальных. В окна, впрочем, не заглядывал — опасался чего-то. Лишь время от времени приподнимался в стременах, следя, чтобы никто не подобрался нам в тыл огородами. Но там не было ничего особенного — одни голые деревья и кусты, подмерзшие капустные кочаны и компостные кучи.

Перышкин — наш единственный теперь офицер — гаркнул командным голосом:

— От-ря-яд! Стой!

Молоденького прапорщика и краснолицего пьяницу поручика мы похоронили под соснами на безымянной высоте 135,2.

— Двое суток отдыха, — объявил Бобров, пощупал свою безобразную пегую бороду и добавил, доставая из кармана носовой платок, чтобы вытереть глаза: — Всем побриться и сменить одежду. Баня — само собой.

— Вот и славно, — с одобрением произнес штабс-капитан. — Попаримся всласть, водочки по стаканцу, наденем белые рубахи и… — протянул мечтательно.

— Последнего боя в программе не было, — проворчал инспектор. — Так что на рубахах можно сэкономить. А вы что скажете, молодой человек? — обратился ко мне.

— В пикеты поставьте тех, кто не дрыхнет на посту. Сейчас опасности нет, а через пять минут, глядишь…

— Не учи ученого, — обиделся Перышкин. Снял мокрую фуражку, стряхнул влагу с тульи и околыша, протер козырек и стал укоренять ее на голове. Эта операция заменяла ему неспешное закуривание сигареты. Такие узаконенные паузы помогают людям найти выход из неприятного, а порой и вовсе безнадежного положения. Наконец оставил фуражку в покое и договорил: — Сам буду по околицам бегать, а спать часовым не дам. И вот Зайченко пришпорю. Доволен?

— Вполне, — постарался ответить я столь же невозмутимо, как говорил Бобров. Кое-чему и поучиться не грех. — А я буду каждые три часа объезжать деревню по периметру и нюхать воздух. Надеюсь, часовые в меня палить не станут. — Тон выбрал самый что ни на есть миролюбивый. Ссориться со штабс-капитаном мне не хотелось.

Внутрь Управы мы заходить не стали, только приказали солдатам закрыть дверь и на всякий случай припереть ее бревном. Мертвецы не всегда лежат смирно. Я твердо знал: тут сложены все — от мала до велика, и скотина тоже здесь, и куры, и собаки.

Заняли мы четыре соседние избы на краю деревни — от Управы подальше. Избы хранили следы спешного бегства или увода хозяев: заплесневелая картошка в чугунке, тарелки на столе, куски черствого хлеба, брошенная метелка и растащенная ногами кучка уже сметенного сора, опрокинутая колыбелька со смятыми пеленками, включенный эфирный приемник на батареях, помигивающий зеленой лампочкой (это в доме лавочника), кинутые посередь комнаты костыли…

Деревня называлась Малые Чёботы, хотя Больших в уезде не имелось. По карте до города сто двадцать верст. Электричество сюда еще не провели, телефона опять-таки не было. А наша рация давным-давно пробита пулей и, хоть тащили мы ее с собой, ни на что не годна. С Кедри-ном не связаться, о себе не доложить, подмоги не попросить, что в губернии творится, не узнать. А творилось в Каменской губернии что-то жуткое.