Дорога домой - О. О. Щетинин Страница 20

Инге с подозрением посмотрела на меня, на Ганса, и выдала:

– А почему у вас кровь не закипает?

– Не понял. В смысле – «не закипает»? – вопрос поставил меня в тупик. Из-за чего у меня кровь должна вскипеть-то? Когда сообразил, Инге уже заговорила:

– Ну, помнишь, на Теллуре нам объясняли, почему они не ныряют глубоко? Что если нырнуть с баллонами, то потом надо отвисеться при всплытии, иначе кровь закипит. А пока висишь, тебя сто раз сожрут. Здесь то же самое с давлением должно быть, что и при всплытии, разве нет? – очень серьёзно так говорит, носик морщит, наверное, до сих пор дуется, что понырять не дали. Леса ей мало.

– Понял. Смотри, когда ты ныряешь глубоко под воду, то сам вдохнуть не можешь, давление снаружи высокое. Поэтому в тебя под давлением же загоняют дыхательную смесь.

– Погоди, а почему не жид…

– Золотце, это курорт. Как ни крути, а семьдесят процентов теллуриан в космосе не были, а если и были, то пассажирами, а из тех, что остался, только малая часть сможет вдохнуть кислородный гель и не испытать при этом массы отрицательных эмоций. Это курорт же, отдых.

– Ясно. Ладно, и что дальше?

– Дальше всё просто. Как с банкой пива. Её на глубине под давлением накачали, и потом она резко всплывает – и пш-ш-ш-ш. Как будто открыла крышку тёплого теллурианского.

– Ага, вся в пене и липкая. Понятно. А тут?

– А тут такого нет. Просто прежде чем снять маску, мы начинаем немного иначе дышать, чтобы не стать пивной банкой, и всё. Несколько месяцев тренировки, и это может освоить каждый.

Ничего ядовитого в марсианской атмосфере, по сути, нет. Вернее, не так, есть – углекислый газ. Но при невысокой плотности атмосферы и сложности дыхания вы просто не вдохнёте столько, чтобы им отравиться. Ну и сейчас его не под девяносто процентов, а заметно меньше. Особенно тут, под полями, рядом с фонтаном и плющом. И наличие того же углекислого газа отличает дыхание на Марсе от задержки дыхания на выдохе. Это разные вещи получаются, совсем.

– То есть я…

– Нет. Технику-то освоить можно, а вот хватит ли тебе кислорода, который в атмосфере, это вопрос вопросов. Некоторые марсиане могут немного дышать атмосферой Марса, но это не первое поколение. Все Драконы могут, ну и я вот. А тебе в любом случае потренироваться надо сначала, а дальше доктор скажет. Или можно под наблюдением Чёрного попробовать…

Я снова надел маску – вспомнил вкус марсианского воздуха, и будет. Не надо лапулю мою пугать. Ганс одобрительно кивнул – Драконы не любят пустой бравады, – и мы пошли в парк.

Конечно, до парков Теллура Олимпу далеко. Здесь только один вид растений – плющ, зато его много. Он обвивает скамейки, специальные опоры – и просто решётки, и арки, и конусы, и даже по чаше фонтана вьётся. Кстати, фонтан этот – единственный на Марсе, и включают его очень редко. Радиальные дорожки как раз у него сходятся, а дальше – одна аллея, к Стене Памяти. Туда мы и собрались, но тут в динамиках радостно и картаво прозвучало:

– А тепей, по пгосьбе замечатейной Киви и нашего дгуга Обеонца, рок-н-голл!!! – и в уши хлынул весёлый ритм, от которого даже мне захотелось танцевать, хотя я не большой любитель этого дела.

– Смотрите! – ахнула Инге.

Вот оно! Фонтан вспыхнул лучами подсветки и в небо ударили струи воды. Часть взметнулась ввысь, замерзая и распадаясь на мелкие льдинки, и лучи разноцветных лазеров заставили ледяную взвесь играть и переливаться тысячами искр. А брызги, которые остались ниже и не перешли пороговый барьер, где температура резко падала, попали на плющ. Цветы ещё сильнее раскрылись, и оказалось, что дикий плющ может поражать своими красками не хуже городского. На фоне музыки «блуждающей волны» это выглядело сказочно.

– Какая красота! Спасибо, Олимп! – Инге посмотрела на меня горящими глазами, потянулась поцеловать и рассмеялась. – Надо научиться без маски обходиться. Хотя бы на полминуточки. А Оберонец и Киви – это кто?

– Оберонец? Вообще оберонцами называли членов команды базы на Обероне. А ещё так звали их командира. Это про него и была речь. Про него и его подругу, пилота. Собственно, мой род идёт от них, – объяснил Ганс. – Они улетели на Оберон, оставив детей дома. Знали, что вернуться не получится. Хотя… По легенде, когда началась Заря, кто-то слышал позывной Оберонца в эфире.

– То есть это – в честь ушедших?

– Это… А кто его знает. Это призрак. Фантомная передача из прошлого. А может, Изя Гофман сидит под землёй и прикалывается над нами, играя в шахматы с Михалычем. Изя Гофман – это наш первый координатор финансов, таможни и торговли. В смысле, министр. По совместительству – радиоведущий.

Ганс замолчал, задумавшись о чём-то своём. Струи фонтана опали, насосы втянули воду, осушая чашу, музыка затихла после первого же куплета зажигательной песенки, и мы пошли дальше.

Обычно те, кто читает про Стену Памяти в путеводителях, представляют нечто огромное и монументальное. Да, изображение «лебедя» по центру стены большое, хотя не в натуральную величину, конечно, но сама Стена, в которую переходят плоскости – метра три высотой. И имена погибших за Марс и Терру вырезаны в камне широкой лентой – чтобы читать, не приседая на корточки и не задирая голову. Сейчас перед стеной шеренгой стояли ребятишки, важные и торжественные, и несколько взрослых. Мы остановились в аллее, не выходя на площадь перед Стеной, чтобы не мешать.

– Что это? – тихо, словно её могли услышать, спросила Инге. – Церемония какая-то?

– Мальков в пионеры принимают, – так же тихонько ответил Ганс.

– А что это?

– Пионеры? Детская организация, ещё с давних пор. Ребята клянутся быть как Первые и быть первыми во всём, в том числе в строительстве и защите социализма. Хотя у нас давно уже коммунизм, – Ганс хмыкнул, поглядел на Инге. – Ты про такое и не знаешь, наверное.

Та пожала плечами. Мне вообще показалось, что торжественная церемония Инге не заинтересовала. Нет, она внимательно наблюдала, как серьёзные детишки по очереди выходили из строя, поворачивались лицом к товарищам и произносили слова клятвы, но зуб даю, она что-то другое видела и слышала. Уж больно она была сосредоточенная. Впрочем, я и сам знаю, что Олимп – место непростое, а с её чувствительностью – или как это назвать?.. Даже не представляю, что Инге могла тут почувствовать.

Последняя девчушка вернулась в строй – и шеренга распалась, превратившись в стайку радостных и возбуждённых детишек. Они направились к музею, а мы прошли через опустевшую площадь. Я уже бывал здесь, и не раз, но Инге… Будет ли это важно для неё? Хотелось бы, но по большому счёту – ей это всё чужое. Мне даже стало больно при мысли, что для неё Олимп и память Первых окажутся чем-то пустым и незначительным.

Но я зря волновался. Инге обогнала нас с Гансом. Быстро подошла к Стене, погладила холодный камень. Медленно, старательно разбирая слова, прочитала стихи, вырезанные на обтекателе изображения «лебедя»: