За пределы безмолвной планеты - Клайв Стейплз Льюис Страница 18

— Бывает ли у вас, чтобы серони, или хросса, или пфифльтригги вот так, с оружием в руках, шли друг против друга?

— А зачем? — удивился хросс.

Объяснить оказалось не так-то просто.

— Например, — наконец сказал Рэнсом. — у одною народа что-то есть, а другой народ хочет забрать это себе, но первый народ не соглашается отдать… Могут тогда другие применить силу? Могут сказать: «Отдайте, или мы вас перебьем?»

— Что же они могут потребовать?

— Ну, например, еду.

— Если другим хнау нужна еда, почему же не дать? Мы часто так и делаем.

— А если вам самим не хватает?

— Волею Малельдила еда произрастает постоянно.

— Но послушай, Хьои, если у вас будет нес больше и больше детей, можно ли надеяться, что Малельдил расширит хандрамит и вырастит достаточно пищи для всех?

— О таких вещах знают серони. Но зачем нам больше детей?

Рэнсом не знал, что и сказать. Но все же решился.

— Разве для хроссов зачинать детей — не наслаждение?

— Одно из самых великих, челховек. Мы зовем его любовью.

— У нас бывает так: испытав наслаждение, человек хочет, чтобы оно повторилось. И может родиться столько детей, что пищи на всех не хватит.

Хьои не сразу понял, о чем толкует Рэнсом.

— Ты хочешь сказать, — протянул он, — что челховек может это делать не год-два в жизни, а снова и снова?

— Вот именно!

— Но зачем? Не понимаю… Разве можно хотеть есть, когда пообедал, или спать, когда выспался?

— Но ведь обедаем мы каждый день! А любовь, по твоим словам, приходит к хросса лишь один раз в жизни.

— Зато наполняет всю жизнь. В юности он ищет себе пару, потом ухаживает за избранницей, родит детей, воспитывает их, а потом вспоминает обо всем этом, переживает заново и обращает в поэзию и мудрость.

— Так неужели ему довольно всего лишь вспоминать о наслаждении?

— Это все равно, что сказать: «Неужели мне довольно всего лишь есть мою еду?»

— Не понимаю…

— Наслаждение становится наслаждением, только когда о нем вспоминаешь. Ты говоришь так, будто наслаждение — это одно, а память о нем — совсем другое. Но ведь они неразделимы. Серони могли бы объяснить это лучше, чем я объясняю. Но в песне я сказал бы лучше, чем они. То, что ты зовешь воспоминанием, довершает наслаждение, как «края» завершает и довершает песнь. Когда мы с тобой встретились, момент встречи был и прошел. Сам по себе он ничто. Теперь мы вспоминаем его и он понемногу растет. Но мы все еще знаем о нем очень мало. Истинная встреча с тобой — это как я ее буду вспоминать, когда придет время умирать. А та, что была, — только ее начало. Ты говорил, на твоей хандре есть поэты. Разве они не учат вас этому?

— Некоторые, возможно, учат… — задумчиво проговорил Рэнсом. — Но даже если говорить о песнях… неужели хроссу никогда не хочется снова услышать какую-нибудь великолепную строку?

К несчастью, ответ Хьои опирался на тонкий семантический нюанс, в котором Рэнсом так и не разобрался. В языке хроссов было два глагола, оба для него означали «стремиться», «страстно желать». Хроссы, однако, их отчетливо различали и даже противопоставляли. Поэтому, с точки зрения землянина, Хьои попросту сказал, что любой бы к этому стремился («уонделоне»), но никто в здравом уме не стал бы к этому стремиться («хлантелинс»).

— Поистине, — продолжал хросс, — ты вовремя заговорил о песнях. Это хороший пример. Ибо самая великолепная строка обретает полное значение лишь благодаря всем строкам, следующим за ней. Если же вернуться к ней снова, обнаружится, что она вовсе не так хороша, как казалось. Возвращением можно ее уничтожить. Так бывает в хорошей песне.

— А в порченой песне, Хьои?

— Порченые песни слушать ни к чему, Челховек!

— А что ты скажешь о любви в порченой жизни?

— Может ли быть порченой жизнь хнау?

— Не хочешь же ты сказать, что порченых хроссов нет вообще!

Хьои задумался.

— Мне приходилось слышать о чем-то подобном, — сказал он наконец. — Говорят, иногда детеныш определенного возраста начинает вести себя как-то не так. Был один такой, он, по слухам, испытывал желание есть землю. Может статься, где-нибудь существовал и хросс, который хотел, чтобы годы любви у него продлились. Я о нем не слыхал, но все может быть. Зато я слышал песнь о еще более странном хроссе, который жил давным-давно, и не в нашем хандрамите. Он видел все в двойном размере: два солнца в небе, две головы на шее. И в конце концов, говорят, он впал в такое помрачение, что возжелал иметь двух подруг. Ты можешь мне не верить, но в песне говорится, что он любил двух хрессни.

Настал черед Рэнсома задуматься. Если Хьои говорит правду, он столкнулся с естественно добродетельной, от природы моногамной расой. Хотя что в этом такого уж странного? Известно, что у многих животных сексуальные инстинкты проявляются лишь в сезон свадеб. Кроме того, если уж природа ' сотворила такое чудо, как половой инстинкт, почему она не могла пойти еще дальше и предписать влечение лишь к одной особи противоположного пола? Ему даже смутно припомнилось, что кое-какие «низшие» земные организмы естественно моногамны. Так или иначе. Рэнсому стало ясно, что среди хроссов неограниченная рождаемость и супружеская неверность невозможны. И тут его осенило: не в хроссах, а в людях таится главная загадка. Конечно, инстинкты хроссов удивительны. Но куда удивительнее, что именно они — недостижимый пока моральный идеал далекой земной расы! Ведь собственный половой инстинкт человека находится в таком плачевном разладе с идеалом, что вся история человечества не есть ли постоянная борьба между тем и другим? Хьои снова прервал молчание:

— Несомненно, нас сделал такими Малельдил. Где бы мы брали еду, если бы у каждого было двадцать детей? И подумай, ведь жизнь стала бы невыносимой, каждый миг наполнился бы страданием, если б мы все время призывали вернуться какой-нибудь день или год. Но мы знаем, что каждый день жизни полон предвкушением и памятью — из них-то и состоит каждый миг.

В глубине души Рэнсом был уязвлен тем, что его собственный мир явно проигрывает на этом фоне. Он буркнул:

— И все-таки Малельдил подсунул вам хнакру!

— Ну, это же совсем другое дело! Я жажду убить хнакру, как и она жаждет убить меня. Я мечтаю быть первым на первой лодке, первым ударить копьем, когда лязгнут черные челюсти. Если она убьет меня, мой народ меня оплачет и на мое место встанут мои братья. Но никто не хочет, чтобы все хнераки исчезли. Не хочу этого и я. Как тебе объяснить? Ведь ты не понимаешь наши песни! Хнакра — наш враг, но и наша возлюбленная. Когда она смотрит вниз с водяной горы на севере, где она родилась, в наших сердцах живет ее радость. Она летит в потоке водопада — и мы летим с ней. А когда приходит зима, и озера скрывает от наших глаз густой пар, — мы смотрим ее глазами, чувствуем, что ей пришла пора отправиться в путь. Изображения хнакры висят в наших хи-лищах. Хнакра — знак всех хросса. В ней живет душа долины. Наши дети начинают играть в хнакру, как только научаются плескаться на отмели.