Я буду здесь, на солнце и в тени - Кристиан Крахт Страница 12

— Где мой карабин?

— Я снова засунул его под стремя лошади. Уриелю не нужно оружие. И тот, другой человек, ему тоже не нужен. У него во рту дым.

— Кто тот, другой человек? Бражинский?

Дифенгидрамин лишил меня сил, но руки были завязаны не очень крепко, я мог двигать запястьем, пытаясь при этом отвлечь его внимание.

— Какой человек?

— Это был не такой темнокожий человек, как вы, господин. Сначала пришел он. Потом прискакали два солдата и остановились у моей хижины отдохнуть. Он заговорил с ними, не произнося в действительности ни слова. Я испугался, взял Библию и спрятался в лесу.

— Этих книг больше нет.

— Нет, есть, есть, я спас одну во времена, когда палили те огромные костры, на которых сжигали Библию. Как они полыхали в городах! Веселые огоньки плясали всюду, то здесь, то там. Этот человек знал, что они его преследуют, он ждал их. Но и они это знали. Dzulo.

— Что-что?

— Он здесь ждал их.

— Нет, потом. Что ты сказал потом?

— Dzulo.

— Ты говоришь на языке чичева.

— Да, господин, usiku dzulo, вчера ночью, — сказал он и улыбнулся. «Tikouneni Maria wa tschaulele tschadzadzae».

— Благословенна Ты, Благодатная Мария. — Это молитва из Библии.

— Да, конечно, оттуда. Она называется: «Радуйся, Мария, благодати полная!» Какой-то особенный блеск появился в его глазах, он взглянул наверх и не заметил, что я уже почти освободился от своих уз.

— Maria ojera amaji a mulungu mutipemferere ife tsopano ndi pa ntawi sosata, Amen. Пресвятая Дева Мария, моли Бога о нас грешных, ныне и присно и во веки веков, аминь.

— Аминь. Интересно. Но это вообще ничего не меняет.

Мне удалось, наконец, совсем освободиться, я спрыгнул с кровати и быстро и сильно ударил его кулаком в лицо. Уриель упал навзничь, задев при этом плечом свою печку и кастрюльку на ней, горячий суп выплеснулся на пол. Он попытался схватиться за висящий за ним плакат с ракетами и сорвал его со стены. Я бросился на него, он был удивительно сильным для своего роста, мы боролись с этим карликом в скользкой суповой жиже, мне удалось схватить кастрюлю, и я нанес ему удар по голове.

В хижине было тихо. Лежащий в углу ужасный Уриель начал тихо хрипеть и стонать, из его головы текла кровь. Сидя на полу, я, насколько это было возможно, почистил униформу. Пару секунд посидел с закрытыми глазами, а потом пошел, шатаясь, все еще под действием дифенгидрамина, на улицу и сначала растер себе лицо, а потом, сняв китель и шерстяную рубашку, обтерся по пояс ледяным снегом. Через пару часов должно было стемнеть. Я пошел, проваливаясь в снегу, к своему коню, взял «маннлихер», зарядил его, обуреваемый внезапным сильным желанием застрелить скулящего там, в хижине, карлика. Щелчок карабина, выстрел, птицы.

Я снова оделся, запретив себе подобные мысли, взял вещмешки и вскочил на коня. Это было бы трусливое убийство, я был бы не лучше Бражинского, убившего аппенцелльцев в лесу. Уриель начал громко плакать в своей хижине. Я поскакал дальше под серым небом на юг и очень скоро перестал слышать его рыдания.

Когда стало слишком темно для того, чтобы скакать дальше, я остановился недалеко от какой-то деревни. Казалось, люди покинули это местечко, представлявшее собой несколько дворов, построенных вокруг старой сгоревшей и разрушенной церкви. Но мне не хотелось проверять, так ли это было на самом деле. Я привязал лошадь к поваленному телеграфному столбу, расстелил свои два одеяла, пожевал кусочек сушеной ньямы, лег на одеяла, прислонившись головой к столбу, и положил в рот немного снега. Поднялся ветер, холод пополз по телу, но я чувствовал, что внутри меня еще много тепла, которого хватит на несколько часов. Я уже засыпал и видел себя на зеленых склонах гор Мландже, когда услышал донесшийся издалека звук закрывающейся двери. Открыв глаза, я увидел в деревне, по ту сторону поля, свет фонаря.

Я двигался медленно. Маленьким ножичком я срезал кончик перчатки на правом указательном пальце и взял в руки «маннлихер». Кто-то действительно шел по деревне с керосиновой лампой. Это были немецкие партизаны или крестьяне. Я видел очертания двух, или нет — трех человек. Я затаил дыхание, чтобы лучше слышать. Детский плач, два мужских голоса, потом удар, похоже, деревом о дерево, приглушенный крик, тишина, что-то тяжелое проволокли по земле, огонек лампы колебался туда-сюда и пропал вместе с тенями людей в одном из домов. Через некоторое время в окне загорелся свет.

Я поднялся, опираясь на телеграфный столб, и пошел через поле с карабином в руках, держа голый палец на спусковом крючке. Осторожно, шаг за шагом, я шел, не выпуская из поля зрения желтый свет лампы и танцующие в нем тени. На полпути я остановился. Под моим правым сапогом щелкнуло что-то металлическое. Я закрыл глаза. Тоненькая струйка потекла у меня за ухом на затылок. Лед. Мины. Минное поле. У меня было ощущение, будто я обмочился. Но я не почувствовал, как моча растекается по ногам. Итак, я оказался здесь. Я сам видел действие противотанковых мин под Швейцарским Зальцбургом. А может быть, я наступил на спусковое устройство газометной мины. Также возможно, что это была фосгеновая мина, или мина с галлюциногенной бензоловой кислотой, или простая «мина-лягушка» с взрывателем, отрывающая ноги от туловища. Мне нельзя было двигаться, это было все, что следовало делать. Второго щелчка я бы не услышал. Как долго можно простоять вот так ночью?

Свет в окне на другой стороне поля все еще горел. Я с трудом боролся с нечеловечески сильным желанием громко закричать. Началась дрожь в ногах, сначала еле заметная, откуда-то изнутри, потом — все сильнее. Я обхватил руками бедра — они были как каучуковые. Мина пульсировала под моим сапогом. Бога нет. Мы родились в войну, и во время войны нам суждено умереть. Фавр спросила меня, всему ли я верил. Горы и птицы. Вот она — смерть. Она длилась долго. Для этого я родился на свет. Ex nihilo, [24]мван. Я закричал что было сил.

Люди бросили в доме свои дела и прибежали на край поля. Керосиновая лампа была направлена на меня, расстояние между нами было метров тридцать, у обоих было оружие. Это были немецкие партизаны в широких черных пальто. У одного на плечах была собачья шкура, голову которой он натянул на свою голову. Он выплюнул в снег что-то мягкое и темное. Больше повинуясь рефлексу, я поднял карабин. Стрелять я не отважился из-за возможной отдачи.

— Господи! Смотрите! Негритянская свинья!

— Эй! Почему он не стреляет? Прикончи его, приятель!

— Эта обезьяна стоит посередине минного поля, вероятно, прямо на мине. Пулю можно и сэкономить.

— Стоит как пригвожденный на своей собственной швейцарской мине! — веселился парень. — А знаешь что, ублюдок? Мы тут побаловались с одной маленькой швейцаркой, слышишь, ты, негр? Мы ее тоже хорошенько пригвоздили. Оказалась слишком тесной для двоих. Теперь она сдохла. Я закусал ее до смерти. — Он, смеясь, повернул лампу так близко к себе, что она осветила его татуированное лицо, и я увидел испачканный кровью рот. — Когда-нибудь ты устанешь, проголодаешься или захочешь пить, негр. И тогда ба-бах!