Луи Вутон - Армин Кыомяги Страница 11

Итак, я. Если попробовать развернуть время вспять до одного канувшего в вечность мгновения лета 1989 года, когда по воле судьбы встретились две половые клетки и, повинуясь строгим законам природы, слились воедино, то выяснилось бы (возможно, кое для кого это стало бы неприятным сюрпризом), насколько случайным и неосмысленным может быть момент зарождения жизни. Я должен благодарить свою мать, которая по-детски откровенно выложила мне свою историю во всей ее неприглядной тривиальности. 18-летней пярнуской девчонкой только закончившей школу, на бурной вечеринке абитуриентов она просто– напросто переспала с тремя одноклассниками подряд. Этим ее воспоминания о самой главной ночи в моей жизни, к сожалению, и ограничились. Через девять месяцев появился я. На радость, прежде всего, родителям матери, которые вследствие необычайной незлобивости (подозреваю, что генетической), не считали, как и моя мать, установление отцовства делом важным. Ребенок, я, то есть, так и остался безотцовщиной. Испытывали по этому поводу получившие удовлетворение одноклассники радость или облегчение, или еще какое чувство, никого, судя по всему, не интересовало. Одним словом, был праздник, было веселье и теперь есть я с наполовину незащищенными авторскими правами.

Камни в фундамент моей жизни закладывались под добрым и ласковым взором бабушки и дедушки. Мама уехала в столицу учиться, откуда почти каждые выходные приезжала автобусом, чтобы погладить меня по головке, а в воскресенье последним рейсом уехать обратно.

Я терпеливо ходил в детсад, учил буквы и цифры, а также усваивал то удивительно легкое отношение к жизни, которое ежесекундно излучали оба моих предка. Эти двое словно бы родились с улыбкой на устах, с безмятежным взглядом, обласкивающим всех, кто попадал в поле их зрения. Ни разу в жизни я не слышал, чтобы они повысили голос – ни на меня, ни на мать, ни на постороннего, а тем более друг на друга. Очень скоро в моем детском сознании возникло понимание того, что в этом смысле они особенные, будто с другой планеты. У них был один ребенок – моя мама – и один внук – я. При такой жалкой статистике, на которую истинный эстонец лишь фыркнет с презрением, эти двое были счастливейшей в мире парой. Подумать только, у них ребенок, и у ребенка ребенок. Какая минималистская благодать.

Маленькому мальчику было позволено все, запреты высказывались в такой тактичной форме, что воспринимались, скорее, как дружеские советы более опытных людей. Будучи городским ребенком, я познавал город. Деревню, с которой мы почти не соприкасались, намного меньше. Оба, как бабушка, так и дедушка – пярнусцы в бог знает каком поколении – знали, как себя вести на пляже и в театре, знали, где находится лавка, а где сапожная мастерская или парикмахерская. Мама продвинулась дальше. Сделала все от себя зависящее, чтобы унаследованный от родителей ген урбанизма перешел на следующий уровень, с корнем вырвав из своей ДНК впитанный за десятилетия провинциальный говор.

И вот однажды дедушку увезли. На другой день приехала мама. На следующий день увезли бабушку. А через несколько дней мама упаковала в два чемодана все мои вещи и увезла меня к себе в Таллинн, в крошечную съемную квартирку. Я не совсем понимал, что происходит. Душераздирающей скорби не испытывал, ни одной трагической сцены вокруг не видел. Мама вела себя достойно, в ее характере невесть откуда появилась женская, справляющаяся со всеми невзгодами сила, и эта подбадривающая аура помогла и мне оставаться спокойным и естественным. Дедушка с бабушкой ушли, на смену пришла мама, таков был мой детский вывод касательно процессов воссоединения и разъединения семьи. Позже, мама рассказала. Два инсульта с промежутком в два дня. Они всегда и во всем были очень экономны. Даже в уходе.

Итак, мы стали жить вдвоем. Мама зарабатывала на жизнь, я ходил в школу, чтобы научиться зарабатывать в будущем. В мою жизнь незаметно проскользнуло это новое, всеми обсуждаемое и все определяющее понятие – деньги. Детство в Пярну изнежило меня. Там деньги были некой малоинтересной бумажкой и мелочью в кармане дедушкиного пиджака, никогда я не обращал на них особого внимания. Переехав в столицу, надеялся найти там пляжи подлиннее, море пообширнее, более высокие дома, широкие улицы и хорошие театры. И нашел. Но на всем этом словно бы было наклеено что-то невидимое. Не сразу я понял, что это, но потом сообразил – у всего имеется своя цена и чтобы заплатить ее, нужны деньги. А у нас, у моей мамы и у меня, их было не густо.

Трудилась мама в книжном магазине.

Постепенно стало меняться и наше настроение. Кротость и мягкость, так жизнеутверждающе привитые нам пярнускими предками, на фоне зазубрин таллиннского силуэта потихоньку рассыпались. Все больше сил, напряжения и энергии приходилось тратить только на то, чтобы не очень отставать от других. Чтобы те, случись им оглянуться, чтобы рассмотреть, кто эти двое копошатся там, на горизонте, убедились бы (может, при помощи бинокля или подзорной трубы), что это, судя по всему, вполне нормальные и приличные граждане, просто шагают они не так широко. Маме приходилось туго – кормить два рта, одевать двоих, оплачивать жилье. Почему она не искала мужика, у которого, как у моего деда, в кармане пиджака не переводились бы денежки, я не знаю.

Как-то раз, когда осенним днем мы вдвоем рассматривали мои школьные фотографии и сравнивали их с мамиными (одно из множества бесплатных развлечений), мы обнаружили одно фото ее выпускного класса. Мама на нем была очень красивой, даже сексапильной (хотя в отношении мамы это слово вроде бы и неуместно), в пышном белом платье по моде того времени, с озорной прической, лукавинкой в горделиво сияющих глазах, а рядом с ней три парнишки. Разглядывая эту троицу похотливых подростков, я почувствовал себя странно, до дурноты. На обороте фотографии были три имени: Лаури, Урмас, Индрек. Л-У-И!