Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери Страница 10

— А можно ее попросить, пускай сверху польет мороженоешоколадом, а то он не любит ванили, — спросил Том. И мама позволила. Онзажал деньги в кулаке и как был босиком побежал по теплому вечернему асфальтутротуара, под яблонями и дубами. Город стоял тихий и далекий, слышно было лишьстрекотанье сверчков где-то за жаркими иссиня-фиолетовыми деревьями, чтозаслоняют звезды.

Шлепая босыми пятками по асфальту, он перебежал улицу.Миссис Сингер важно расхаживала по своей лавке, напевая еврейскую песенку.

— Пинту мороженого? — переспросила она. — Иполить шоколадом? Хорошо!

Том смотрел, как она отвинчивает металлическую крышкумороженицы, как вертит большой круглой ложкой, плотно набивает пинтовуюкартонку и поливает: «Шоколадом? Хорошо!» Он отдал деньги, взял ледяной пакет,потерся об него лбом и щекой, засмеялся и — шлеп-шлеп босыми ногами — побежалдомой. Позади в лавке миссис Сингер мигнул и погас одинокий огонек, теперьмерцал лишь фонарь на углу улицы — казалось, весь город погружается в сон.

Том распахнул затянутую сеткой от москитов дверь веранды:мама все еще гладила. Видно, ей было очень жарко и она была чем-то недовольна,но все-таки улыбнулась ему.

— Когда папа вернется со своего собрания? —спросил Том.

— Часов в одиннадцать, а то и позже, — ответиламама, унесла мороженое в кухню и поделила его. Дала Тому побольше шоколада, немноговзяла себе, а остальное убрала. — Это Дугласу и отцу, когдавернутся, — пояснила она.

Так они сидели, наслаждаясь мороженым, окутанные глубокойтишиной летнего вечера. Только вдвоем — мама и он, и вокруг них, вокруг ихдомика и улочки — ночь. Том старательно облизывал ложку, прежде чем набратьследующую; мама отодвинула гладильную доску, отставила утюг, и он понемногуостывал, а она сидела в кресле у патефона, ела мороженое и говорила:

— Ну и денек выдался, вот жарища-то! Земля целый деньвпитывает в себя зной, а вечером опять его отдает. Душно будет спать!

Они прислушивались к ночи, ощущая, как она подступает ковсем окнам и дверям и как давит тишина, потому что в приемнике сели батареи, авсе пластинки играны-переиграны уже тысячу раз и надоели до смерти; и Томпросто сидел на деревянном полу и смотрел в черную-черную черноту, прижимаясьлицом к сетке двери так, что на кончике носа отпечатались маленькие темныеквадратики.

— Где же это Дуг? Уже почти половина десятого.

— Придет, — сказал Том.

Уж конечно, Дуглас придет.

Мама пошла мыть посуду, и Том отправился за ней. Каждыйзвук, звон ложки или тарелки гулко раздавался в знойном вечернем воздухе. Потомони молча пошли в большую комнату, сняли с дивана подушки, вдвоем раскрыли егои разложили — ведь на самом деле это был вовсе не диван, а широченная кровать.Мама постелила им с Дугласом постель, ловко взбила подушки, Том начал былорасстегивать рубашку, но она сказала:

— Погоди минутку, Том.

— Почему?

— Надо.

— Ты какая-то чудная, мам.

Она опустилась на стул, но сразу же встала, подошла к дверии позвала. Она звала снова и снова: «Дуглас! Дуг! Ду-уг!» Ее голос уплывал вдушную тьму и тонул в ней без всякого отклика. Даже эхо не отвечало.

— Дуглас! Дуглас! Дуглас! Ду-у-у-гла-а-ас!

Том сидел на полу, и его пронизывал холод, но виной томубыло не мороженое, и не зима, и не летний зной. Он видел — мама то растерянноозирается, то закрывает глаза, стоит и не знает, что делать, и очень волнуется.Да, сразу видно — растеряна и волнуется.

Она открыла дверь веранды. Шагнула в темноту, спустилась поступенькам, прошла по дорожке под кусты сирени. Том прислушивался к ее шагам.

Она опять позвала.

Молчание.

Она позвала еще два раза. Том все сидел в комнате. Вотсейчас с длинной-длинной узкой улицы донесется голос Дугласа: «Иду, мам! Небеспокойся, я иду!»

Но Дуглас не отвечал. Том долгие две минуты сидел, глядя нараскрытую постель, на молчащее радио и молчащий патефон, на люстру, где как нив чем не бывало поблескивали стеклянные висюльки, на ковер, расписанный пунцовымии фиолетовыми завитушками. Потом нарочно стукнул ногой о кровать, чтобыпоглядеть, будет ли больно. Оказалось — больно.

Дверь веранды со скрипом отворилась, и мама сказала

— Пойдем, Том. Пройдемся.

— Куда?

— Просто по улице. Идем.

Он взял ее за руку. Они пошли по Сент-Джеймс-стрит. Асфальтпод ногами был все еще теплый, сверчки стрекотали громче прежнего в сгущавшейсятьме. Они дошли до угла, свернули и двинулись по направлению к Западномуоврагу.

Где-то проплыл автомобиль, сверкнул вдали фарами. На улицахникаких признаков жизни — ни света, ни движения. Кое-где позади мерцали слабоосвещенные квадраты окон — в той стороне, откуда они шли, не все еще леглиспать. Но очень, очень многие дома уже стояли без огней и спали, а перед некоторыми,тоже темными, на крылечках сидели их обитатели и вполголоса вели вечернююбеседу. Кое-где на верандах поскрипывали качели.

— Хоть бы отец был дома, — сказала мама. Онасжимала в своей большой руке руку Тома. — Ну постой, дай мне толькодобраться до этого мальчишки! Душегуб опять вышел на охоту. Он убивает людей.Всем грозит опасность. Никто не знает, где и когда он вдруг появится. Вотклянусь, пусть только Дуг придет домой, я его так отколочу, век будет помнить.

Они прошли еще квартал и теперь стояли перед черным силуэтомнемецкой баптистской церкви на углу Чепел-стрит и Глен Рок. В сотне шагов зацерковью начинался овраг. Том уже чуял его: оттуда тянуло канализационнойтрубой, сгнившими листьями, душным и влажным запахом сплошных зеленых зарослей.Овраг был широкий, извилистый, он перерезал город, и мама всегда говорила, чтоэто и днем-то непроходимые дебри, а уж ночью к нему лучше и близко неподходить.

Оттого что рядом церковь, страхи должны бы рассеяться, ноТому все равно было жутко: в этот час, темная, без единого огонька, онаказалась холодной и бесполезной развалиной на краю оврага.