Дети Эдема - Джоуи Грасеффа

– Еще! Давай еще! – требую я, стуча кулаком по сверкающему металлу обеденного стола под открытым небом. Над нами мерцают звезды, пробиваясь сквозь густую дымку наночастиц, которая защищает нас от губительных воздействий при разрушенной атмосфере. Напротив, по другую сторону стола, мерцают глаза моего брата Эша.

– Жрецы говорят, Рауэн, что именно так предки и погубили нашу планету. «Еще, дай еще!» – вечно требовали они до того самого дня, когда ей оказалось нечего больше дать им и она умерла. – На его лице ухмылка. Я знаю, что он просто дразнится, но все-таки всегда замечаю, как Эш всем телом невольно содрогается при мысли о Гибели Природы. Он регулярно ходит в храм, часами простаивает там на коленях и страстно кается за деяния наших предков. Толку от этого мало. Воздушная оболочка Земли как была разрушенной, так и остается, мир мертв, а мы все еще живы только благодаря чуткому попечению и заботе Экопаноптикума. Никакими молитвами на этом свете больше не вырастить ни единого дерева. Земля ушла в небытие, а мы уцелели.

Я-то в храм никогда не ходила, ни разу. Возможно, если б ходила, то не рассуждала бы так цинично. Но с другой стороны, я ведь, собственно, нигде не была за все эти шестнадцать лет. По крайней мере, формально. Потому что меня, понимаете ли, не существует.

С таким же успехом я могла бы представлять собой плод воображения своего братца-близнеца. Если бы дело так и обстояло, думаю, он давно уже пошел бы домой и улегся спать. Плод воображения все же легче «стряхнуть» с себя, но я-то не такова, и Эш это знает. Я никогда не сдаюсь. Так что многолетняя привычка – ну и, конечно, мамины напоминания – заставляют его посвящать добрый кусок каждого божьего дня ответам на мои бесконечные вопросы.

Для несуществующей девочки я та еще надоеда. Во всяком случае, так постоянно твердит Эш.

Я лукаво улыбаюсь в лицо брату и снова повторяю:

– Давай еще!

Он медлит. Тогда я, выстрелив пружиной, наскакиваю на него и с размаху валю назад. Стул опрокидывается на толстый ковер из мха, который мама так бережно хранит и лелеет. Эш делает попытку технично откатиться в сторону, но роста мы с ним одинакового, а силы у меня, к его большому смущению, побольше.

– Ну, давай же! Рассказывай, – воплю я что есть мочи, придавливаю его своим весом и начинаю щекотать. Он вертится, извивается подо мной, и вот уже оба мы почти в истерике.

Но тут с веранды доносится ласковый голос мамы:

– Хватит, хва-тит! Хотите, чтобы соседи услышали?

И мы тут же умолкаем. Очень маловероятно, чтобы наш смех и визги проникли за высокую каменную стену вокруг нашего семейного жилого комплекса, но если все-таки проникнут, будет беда. Никто не должен знать, что я здесь. Разве что маме удастся наплести, будто девчачий смех издавала какая-нибудь забредшая в гости подружка Эша. Да ведь к нам почти никто не ходит! (А когда кто-то все-таки бывает, мне приходится прятаться в одном из множества укромных закутков и наглухо отгороженных потайных комнат, устроенных родителями по всему дому.) Однако всегда остается опасность, что кто-нибудь из особо пронырливых соседей увидит данные видеокамер местного самоуправления и «сложит два плюс два». Тогда мне придет конец. В буквальном смысле.

Так что я помогаю Эшу подняться на ноги, спокойно сажусь напротив и снова приступаю к своему любимому занятию: умоляю – разве что более спокойным тоном – рассказать мне о неведомом мире за пределами нашей семейной обители. Мне не просто не хватает впечатлений от всего того, чего я лишена. Я умираю от их нехватки. С ума схожу.

– Во что сегодня Ларк переоделась после школы?

Ларк – это девочка, которая нравится моему брату, и меня она просто завораживает. Он так ее описывает, что незнакомый образ встает передо мной как живой, и мне начинает казаться, что я с ней тоже дружу. В смысле, дружу так, как если бы была настоящей. Наверняка, встреться мы с ней, сразу стали бы не разлей вода.

Каждый день, как только Эш возвращается домой, я засыпаю его вопросами. Хочу все знать в мельчайших деталях. Где он был, что делал. Для самостоятельного освоения учебной программы мне хватает видеороликов и всяких компьютерных информблоков. Но люди мне интересны куда больше. Их мельчайшие повадки, любые оттенки их поведения приводят меня в восторг.

Что, учительница по истории окружавшей среды сегодня опять заигрывала с директором? А оператор автоциклического сканирования улыбался, когда считывал радужную оболочку твоих глаз при входе в школу? А Брук снова чавкал своими пирожками с красной водорослью?

Это все его знакомые, у меня таких никогда не будет, но я их всех люблю.

Увы, иногда из Эша не вытянешь подробностей, которых я так жажду. Вот спросишь его, что было на Ларк, а он в ответ:

– Что-то такое желтое, кажется…

– Ярко-желтое? Или бледно? – нетерпеливо тереблю его я. – Или с лимонным отливом? Или с лютиковым? Или как солнце?

Ну, то есть, конечно, со времен Гибели Природы (Экологической Катастрофы) ни лимонов, ни лютиков никто не видел, но все же…

– Н-н-не знаю… Кажется, что-то такое… средне-желтое.

– Платьице?

– М-м-м…

Тут я резко и демонстративно откидываюсь на спинку стула.

– Никакого от тебя проку. Ни-ка-ко-го.

Эш, святая простота, никогда не поймет, как вся эта ерунда, в его глазах такая незначительная, может для меня быть дороже и важней всего на свете. Он старается – взаправду, изо всех сил. Но мне всегда мало, всегда недостаточно, всегда хочется еще… Вот так вот мы вдвоем и строим с горем пополам этот призрачный мир для призрачной девчонки. Должна же я быть всегда готова к тому славному дню, когда наконец явлюсь на всеобщее обозрение – вот она я! Если только такой день настанет. Мама с папой всегда уверяют – да, конечно, когда-нибудь… Но прошло уже шестнадцать лет таких уверений, а он все не настает.

Я пристально слежу за тем, как брат мучительно пытается припомнить все перипетии минувшего дня – ради меня, чтобы и я ощутила себя частичкой реальности. Он – мое зеркало, мое отражение, он почти во всем похож на меня. Такие же черные, как ночь, волосы, очертания волевого подбородка смягчены ямочкой, светло-бронзовый цвет кожи. Говорит, что ему не нравится его лицо, слишком тонкие, мол, черты для парня. А я, если бы больше знала о настоящем мире, наверное, считала бы, что у меня – слишком грубые для девушки. По-моему, главное несходство – в линиях челюсти. То есть у обоих у нас они остро и резко очерчены, но Эш, когда чем-то озабочен или взволнован, начинает двигать ею, словно пытается разгрызть возникшую проблему как орех. (Про орехи я смотрела видео по истории окружавшей среды. Представляете себе, нечто съедобное раньше росло на деревьях!)

А у меня, когда я чем-то расстроена, челюсть напрягается и замирает в неподвижности. Я просто стискиваю зубы до боли в мышцах. И, надо сказать, в последнее время частенько сжимаю.