БронеМашина времени - Владислав Морозов

Когда меня в очередной, третий, раз вытаскивали из горящего танка, я начал понимать, что с военной карьерой у меня, похоже, не заладилось.

Любиша Калесич, герой всех проигранных сербами последних Балканских войн. В 1991-м — майор ЮНА, в 1996-м — полковник армии боснийских сербов, в 2001-м — арестант международной тюрьмы в Гааге

Танкист из Мертвого Города — среди обломков декораций. Начало XXI века. 23 февраля. Юго-восточная граница СССР. Заброшенный рабочий поселок в бывшей промзоне… «Демилитаризованная зона». 17 км от географического центра Краснобельска (ныне Мертвый Город).

Те, кто начинал эту войну, давно умерли не своей смертью. При этом, наверное, только они помнили, как здесь все выглядело до первых боев. А значит, только те, кто отсутствовал среди живых, могли бы ответить на вопрос, почему это облезлое, некогда выкрашенное в пошловато-розовенький цвет, двухэтажное здание, когда-то называвшееся детским садом, уцелело после всех тошнотно-рвотных конвульсий последних нескольких лет? Еще более удивительным был факт, что грязно-розовая двухэтажка все еще оставалась пригодной для какого ни есть ночлега. Хотя большинство окон было выбито и заделано кусками фанеры и кровельного железа, а кровля зияла дырами, на бывшей детсадовской кухне, в первом этаже здания, еще в самую первую, не столь ужасную, как все последующие, военную зиму, некие, ушедшие в небытие, умельцы успели сложить вполне приличную печь. А значит, в нескольких прилегающих к кухне комнатах можно было ночевать с относительным комфортом, даже в лютую стужу. Правда, при непременном условии, что печь будет топиться всю ночь, и не раздеваясь… Немногие, еще живые, ветераны этой никчемной, непонятной и бессмысленно-жестокой войны, наверное, могли бы вспомнить, что здание уцелело еще и потому, что во время неточных, но массированных бомбежек и ракетных обстрелов последних трех лет, превративших этот, тогда еще частично жилой, поселок в скопище строительного мусора, здесь помещался временный центр медицинской и радиологической помощи ООН. Тогда ООН еще проявляла в этих местах мягкотелый либерально-гуманистический альтруизм. Соответственно, и объекты ООН воюющие стороны в те времена еще старались не трогать по причине остаточного гуманизма. Но это было еще до Лондонских соглашений о разводе войск, выводе из «Демилитаризованной зоны» частей Советской Армии, химических ударов и эпидемий.

Сейчас бывший детский сад одиноко стоял посреди покореженного авиабомбами и гусеницами тяжелой техники скверика, от которого давно остались одни пеньки. На много кварталов вокруг были только грязные сугробы и обгоревшие скелеты домов, двух- и пятиэтажных кирпичных, постройки середины прошлого века — за пустыми оконными проемами торчали смятые в гармошку балки перекрытий и лестничные клетки. Высотные блочные дома более свежей постройки по большей части просто сложились внутрь, словно костяшки домино, и их остатки теперь походили на творения сбрендившего скульптора-абстракциониста. С низкого серого неба на все это беспросветно-унылое живописное безобразие сыпалось острое ледяное крошево, отдаленно напоминающее снег. Где-то, кажется, совсем близко, изредка бухали непонятно чьи пушки. Все было как всегда. В данное время в бывшем детском саду вновь размещалось нечто, слегка похожее на плохой медпункт. При этом над входом не болталось никаких памятных по прежним временам приметных белых тряпок с красным крестом и прочей подобной сентиментальной дребеденью. Воюющие стороны постепенно исчерпали последние крохи гуманизма и с некоторых пор начисто игнорировали какие-либо элементы «нейтральности», применительно ко всем без исключений. Даже если это были какие-нибудь «Врачи без границ» или явно сумасшедшие европейские журналисты, непонятно зачем свалившиеся в «Демилитаризованную зону». Собственно, на этой то затухавшей, то вновь вспыхивавшей войне (которая согласно последним документам ООН давно закончилась) даже брать пленных считалось признаком дурного тона. Исключением были лишь очень редкие случаи, когда пленного можно было обменять на что-то нужное и материальное. Любая валюта в «Демилитаризованной зоне» считалась просто резаной бумагой. Но «свободно конвертируемые персоны» ныне в эти края почти не забредали…

На потрескавшееся бетонное крыльцо промерзшего детсада выбрался помятый, не выспавшийся молодой мужик, выглядевший одновременно запущенно-голодным и страшно недовольным. Глядя на подернутые желтовато-мутным льдом ступени, мужик сосредоточенно поскреб заскорузлой пятерней небритую не менее недели, измазанную засохшей чужой кровью щеку и вытащил из кармана дырявого армейского бушлата помятую до состояния гофра сигаретную пачку. Прикурив дрянную китайскую сигаретку, мужичок мрачно уставился в мутное небо. И, хотя болтавшийся в кармане счетчик Гейгера пока не проявлял никаких признаков повышенного фона, жить ему хотелось не очень. При этом помирать он тоже пока не собирался. Все звали этого «мужичка с ноготок» (росту в нем действительно было метр шестьдесят пять с кепкой) подчеркнуто-уважительно «Алексеич», опуская фамилию и имя. А еще его так же почтительно именовали «Доктор», хотя по своей квалификации он не тянул и на военфельдшера. В спокойные, ранешние времена, еще до начала этой кровавой заварушки, Алексеич был всего-навсего очень средним зубным техником в поликлинике моторного завода. Однако, учитывая, сколько разного умного народа, без скидок на профессию, пол и возраст, уже сожрали войны и болезни, даже столь дерьмовый «медицинский кадр» был для самозваной «Армии Краевой Самообороны» (сокращенно «АКС») кем-то вроде былинного академика Бурденко. Приличной медицины в «Демилитаризованной зоне» не было давно. Прошлым летом, когда в эти края доползла-таки то ли из Африки, то ли с ближневосточных атомных помоек неизвестная доселе науке смертельная кишечная инфекция, ооновские врачи испугались до крайней степени и осенью окончательно свернули свое присутствие в этой географической точке. С тех пор любой, кто умел хотя бы делать уколы, здесь считался за «врача с дипломом» и становился желанным трофеем для любой из воюющих сторон. Учитывая, что инфекция эта еще продолжала «прореживать» и без того немногочисленное местное население, а радикальных средств борьбы с ней не было. Работать же медикам было практически невозможно — буквально все необходимое, даже для первой помощи, или приобреталось на «натуральном Черном рынке», или добывалось в бою. Но трофейных медикаментов всегда не хватало, а то, что некогда именовалось «гуманитарной помощью», перестало поступать вовсе. Размышляя о «прелестях» нынешней невеселой жизни, Алексеич курил и прислушивался к простуженному, дрянненькому радиоприемнику, гундевшему в кабине стоящего справа от крыльца, простреленного в нескольких местах обшарпанного зеленого ГАЗ-66 с КУНГом вместо бортового кузова. Шофер — заторможенный паренек по имени Дима — как обычно, лежал под машиной, на подстеленном прямо на снег засаленном караульном тулупе и в который уже раз гремел железками, периодически прерывая работу для отогрева дыханием замерзших пальцев. Радио вываливало на бедные головы слушателей очередную порцию последних русскоязычных мировых новостей. В последнее время любые московские новости больше всего напоминали сводки с поля боя, и от их прослушивания более всего хотелось лечь и помереть, не отходя от радио, от полной безнадеги происходящего. Казалось, что на земном шарике все давно и окончательно сошли с ума.