Ваше благородие - Олег Северюхин

В году одна тысяча девятьсот шестидесятом от Рождества Христова семидесяти восьми лет от роду преставился раб Божий, постоянный и почетный член Государственного совета, его высокоблагородие, полковник армейской пехоты в отставке, флигель-адъютант Свиты Его Императорского Величества и мой многолетний начальник и наставник Туманов Олег Васильевич. Человек незаурядного ума и энциклопедических знаний, он был в гуще всех событий и генерировал многие идеи научно-технического развития России и выбора ею политического пути. И что интересно, если спросить любого человека, кто такой полковник Туманов, тот удивленно пожмет плечами и скажет, да мало ли сколько сейчас полковников. Как в Корее, куда ни кинь палку, обязательно попадешь то в одного, а то и в двух Кимов сразу, потому что в России сейчас полковников столько же, сколько Кимов в Корее.

Что-то писать о своем начальнике я не собирался. Кто я такой? Терентьев Христофор Иванович. Обыкновенный канцелярский служащий. Дослужился до старшего писаря, носил погоны с тремя белыми лычками и думал, чем я буду заниматься, когда закончится срок моей срочной службы. Нет, так не по-канцелярски: срок срочной службы. Лучше: когда закончится срочная служба. Почерк у меня был хороший, писал без ошибок, был расторопным, норов свой не казал, чтобы начальство не сердить, а корешам своим спуску не давал, чтобы не заклевали. И тут появился он. Молодой штабс-капитан из далекого сибирского города, где он поручиком командовал ротой в губернском казачьем кадетском училище. А с ним пришли и легенды, что он за два дня дослужился от вольноопределяющегося до прапорщика. Что он терял память, а потом все вспомнил, и что он лично известен императорской фамилии, и что он не зря переведен из провинции в столицу. Вот тут я и подумал, что за этого человека нужно держаться двумя руками. Все, что от меня требовалось, это быстро выполнять все поручения и держать язык за зубами. Что я и делал. Перед самой войной я был полковым писарем, это как бы фельдфебель у строевых, затем подпрапорщиком, после войны стал зауряд-прапорщиком, так как был назначен начальником канцелярии на офицерской должности у полковника Туманова, а в отставку вышел уже поручиком с военным пенсионом и правом ношения мундира.

Пришла ко мне вдова усопшего Марфа Никаноровна Туманова-Веселова и передала записки моего бывшего начальника с просьбой разобраться в них и написать при возможности мемуарную книгу так, чтобы люди, знавшие полковника Туманова, вспомнили его, не забывали и рассказывали своим детям об этом замечательном человеке.

– Очень он вас уважал, Христофор Иванович, – сказала Марфа Никаноровна, – да и вы для нас давно стали своим человеком. Есть у меня еще одна мысль, боюсь ее кому-то высказать, кроме вас, но только вы не подумайте чего-то плохого и, если посчитаете ее безумной, то так и скажите.

Марфа Никаноровна была старше моего начальника, но женщины у нас в стране живут намного дольше мужчин, и женщина она умная, образованная, дипломированный врач, людям органы пересаживает, мертвых оживляет, но видно, что боится тех мыслей, какие ее одолевают. Мне тоже не с руки у нее их выпытывать. Пусть сама решится.

– Сдается мне, Христофор Иванович, – сказала она, – что нет в гробу супруга моего. Все видели, как его хоронили, но вот чувствую я, что нет его в домовине.

– Да где же он может быть? – изумился я. – Не Господь же Бог призвал его к себе в царствие небесное. Душа-то его давно уже там, а тело бренное в раю совсем не нужно.

– Откуда вы это знаете, Христофор Иванович? – засомневалась Марфа Никаноровна. – Я давно попам нашим не верю. Если бы не они, мы давно бы вперед шагали семимильными шагами и могли выяснить действительное наличие преисподней и царствия небесного.

– Окститесь, Марфа Никаноровна, – остановил я женщину, – это уже похоже на богохульство, а вот на каком основании мы можем проводить эксгумацию супруга вашего покойного, я даже в голову взять не могу.

– А вы почитайте записки супруга моего, тогда и у вас могут закрасться мысли о том, что нужно обязательно удостовериться в том, на месте ли его тело, – сказала Марфа Никаноровна. – Он писал их в году одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом, как будто знал, что уже нужно подводить итоги. Я там к каждой части свои пояснения сделала и знаю, что он человек не нашего времени и мог вернуться к себе, в свое время. Вы, человек в разных канцелярских премудростях искушенный, возможно, что-то и придумаете, а кроме как к вам, мне и обратиться с такой просьбой не к кому. Никто же не поверит. Хорошо, если только пальцем у виска покрутят.

Я взял рукопись и заверил женщину, что мы что-нибудь придумаем. В душе я верил ей, потому что начальник мой был человеком особенным. Взять хотя бы тот случай, когда по его просьбе тульские умельцы смастерили патронную ленту для его револьвера. Он сам нарисовал чертеж и разработал проволочное скрепление патронных звеньев. Зато потом на офицерских соревнованиях он поразил всех, двадцать раз выстрелив из нагана без перезарядки. И он же свое изобретение забросил, как неперспективное. Вдаль человек глядел, а из игрушек всяких потом получаются очень даже дельные вещи.

Надо сказать, что мне тоже нужно свои записки о моей работе посмотреть. Когда меня назначили в качестве секретаря к штабс-капитану Туманову, то вызвали меня в секретариат Главного штаба, а там в небольшой комнатке меня ожидал начальник жандармского управления по Главному штабу полковник Петровас Сергей Васильевич. Пригласил присесть, налил стакан чая с сушками и давай ворковать, что я чуть ли не самый лучший унтер-офицер, которому доверили важную задачу по охране и сохранению секретов, известных моему новому начальнику, и что я должен помочь жандармскому управлению в вопросах безопасности и борьбы с ворогами, которые собираются украсть наши секреты.

Что тут сказать полковнику? Не будет же старший унтер-офицер, старший писарь говорить, что типа я не стукач и стучать на своего начальника не собираюсь. Тут моя карьера и была бы спета, уехал бы рядовым куда-нибудь в Туруханский край охранять штабеля дров.

– Так точно, – говорю полковнику, вскочив со стула.

– Да ты сиди, братец, – ласково так говорит он, – настояться еще успеешь. Тут только закавыка такая: мы не можем подойти к его благородию господину Туманову и сказать, что у вас не все в порядке. Нам нужно какое-то основание, а вот этим основанием будет твой сигнал.

– Понял, – сказал я, – а этот сигнал как, свистком или маханием руки подавать?

– Экий какой ты бестолковый, братец, – терпеливо сказал полковник, – сигнал – это записка, написанная тобой, в которой ты подробненько все и опишешь. А я тебе списочек вопросов дам, которые нас интересуют.

– Да как же так? – возмутился я. – Я все напишу, а канцелярские все прочитают, и пойдет обо мне слава, что я на своего начальника доношу. Нет, я так не согласен. Вы вопрос задавайте, я вам все расскажу, а писать ничего не буду. Любой мою бумагу возьмет и скажет, вот он какой старший писарь Терентьев Христофор Иванович.