Жаркое лето сорок второго - Владимир Панин

Скупой свет лампы от дизельного движка освещал карту боевых действий в штабе Н-ской дивизии, куда два часа назад прибыл командарм-16, генерал-майор Рокоссовский. Тяжко, очень тяжко было наступать в самом начале февраля, когда весь запал декабрьского наступления уже иссяк, а Ставка упорно требовала продолжения наступательных действий. Трудность была не только в том, что все резервы, заботливо приготовленные Сталиным для контрнаступления, уже иссякли, а враг оказывал упорное сопротивление. За каждый город, каждую станцию и даже деревню велись ожесточенные бои, и населенные пункты приходилось брать, неся потери в расчете три к одному.

Некоторые из командиров отказались от лобовых ударов и стали применять тактику нанесения охватывающих ударов, заставляя противника под угрозой окружения отступать, но таких, к сожалению, было ещё недостаточно много. Больше было тех, кто не мог или не хотел постигать суворовскую «науку побеждать».

По этой причине во многих частях взаимодействие танков, пехоты и артиллерии было поставлено из рук вон плохо. Не было единого оркестра, чье могучее звучание заставляло бы противника отступать. Очень многих комдивов приходилось буквально пихать, заставляя наступать, а не имитировать бурную деятельность. Именно по этой причине генерал Рокоссовский был вынужден покинуть штаб своей армии и выехать в Н-скую дивизию, для разъяснения комдиву и его помощникам целей и задач предстоящего наступления.

Выполняя приказ Ставки, командарм сумел взять важный опорный пункт немецкой обороны Сухиничи. Теперь предстояло взять Поповку, которую немцы превратили в хорошо укрепленную крепость.

Вызванный в штаб армии комдив произвел на Рокоссовского впечатление толкового человека, но когда начштаба армии Малинин стал проверять степень готовности дивизии к наступлению, картина оказалась неприглядной. Комдив либо не мог, либо не хотел наступать, и командарм был вынужден нанести к нему визит.

Прибыв в штаб дивизии, генерал потребовал от каждого из приглашенных командиров отчета об исполнении подготовки наступления. С хмурым лицом он слушал их рапорты, затем ругал или хвалил в зависимости от доклада, а затем отдавал новые приказы и устанавливал сроки их выполнения.

По мере того, что спрашивали и как делали записи в свои полевые книжки, командарм определял для себя степень доверия к тому или иному командиру. В целом, от их докладов у него складывалось положительное впечатление от дивизии. Из общей картины выпадал начштаба дивизии. Если брать за основу, что желающий решить задачу человек ищет способы её решения, а нежелающий ищет причины, то начштаба относился ко второй категории.

Едва Рокоссовский прибыл в штаб, как тот начал старательно перечислять ему то, чего не хватает дивизии для того, чтобы продолжить наступление. Картина для командарма была знакомой и понятной. На западном направлении вряд ли бы нашлась дивизия, не требующая срочного пополнения. Генералу не понравился нудный тон подполковника Горшечкина. С первых его слов было ясно, что он до смерти боится наступать и свой негативный настрой пытается скрыть нуждами дивизии.

К огромному неудовольствию генерала, на февраль сорок второго года таких Горшечкиных в Красной Армии было превеликое множество, и размочить такого «сухаря» было крайне трудно. У них всегда была скрытая поддержка, в виде влиятельного сослуживца, однокашника по училищу или хорошего знакомого.

Сделав зарубку на памяти, командарм-16 приказал подать карту и стал закреплять цели и задачи дивизии в предстоящем наступлении. В возникшем разговоре его очень радовало, что командиры полков и бригады не стеснялись уточнять и спрашивать у генерала неясные им моменты.

– Таким образом, наносимые дивизией удары на Растеряевку и Безрукавку создадут угрозу окружения вражеским гарнизонам этих деревень. Если все будет сделано точно в указанные мною сроки, то немцы оставят их и отойдут к Ольховке, – склонившись над картой, генерал быстро прочертил линию по воздуху и ткнул карандашом в нужную точку на карте. Будучи подлинным штабным работником, Рокоссовский всегда бережно относился к картам. Показывая Ольховку, он лишь слегка надавил на неё карандашом, но по неизвестной причине грифель хрустнул и остался лежать на карте.

Чертыхнувшись про себя, генерал протянул руку, смахнул с карты обломки грифеля и стал неторопливо разгибаться, и в этот момент рядом со штабом разорвался бризантный снаряд.

За время его пребывания немцы дали несколько залпов из дивизионных орудий по квадрату, где находился штаб дивизии. Не испытывая острой нехватки боеприпасов, немецкие артиллеристы могли позволить себе вести огонь по площадям. Делалось это регулярно, независимо от времени суток, в расчете на слепую удачу, и вот она им и улыбнулась.

Разорвавшийся в трех шагах от штаба Н-ской дивизии снаряд буквально нашпиговал своими осколками стены домика, в котором в этот момент находился Рокоссовский. Взрыв, грохот и острая боль в правой половине спины слились для командарма в один пронзительный звук. Пораженный в спину осколком, он успел выпрямиться, произнести: «Господи, как больно», – и двинуться по направлению к двери.

Боль действительно была сильной, разрывающей все тело на части, и с каждым шагом становилась все нетерпимей. Командарм успел сделать несколько шагов, прежде чем потерял сознание и рухнул на руки своего ординарца.

Очнулся Рокоссовский от холодного морозного ветра, что безжалостно обжигал его лицо. Оказалось, что он лежал на аэросанях, проворно несущихся по ночной дороге.

Для быстрого сообщения в условиях зимнего бездорожья командарм приказал выделить каждой дивизии по паре аэросаней для быстрого передвижения, и вот сам теперь ехал на них.

Увидев, что командарм очнулся, сидевший рядом с ним ординарец что-то попытался сказать ему, но от сильного ветра Рокоссовский плохо его слышал. Единственное, что он разобрал, было слово «хорошо!». Генерал попытался уточнить у ординарца, на щеке которого мелькнула слеза, что именно «хорошо», но в этот момент сани тряхануло, и он снова потерял сознание. В следующий раз сознание пришло к нему прямо на операционном столе, когда врачи уже заканчивали операцию.

– В рубашке родились, товарищ генерал, – заверил его хирург, привычно накладывая последние швы на поврежденную спину Рокоссовского. – Если бы вы встали в момент взрыва в полный рост, проникающее торакальное ранение вам было бы обеспечено. А так, только касательное ранение мягких тканей спины, правда, с серьезным повреждением лопаточной кости. Стукнул он вас, конечно, хорошо, шрам будет большой, но ничего. Ребра целы, легкое не повреждено, так что счастливо отделались, товарищ генерал.

Голос врача из-под маски звучал ободряюще, призванный сразу отогнать у раненого дурные мысли о его здоровье, но Константина Константиновича это мало интересовало.

– Скажите, доктор, как скоро я смогу вернуться к командованию армией? Дел слишком много, чтобы у вас долго лежать, – уточнил Рокоссовский, с трудом передвигая занемевшими губами, и тут эскулап его обескуражил: