Сон Кельта - Марио Варгас Льоса Страница 54

Из „Буэн-Ретиро“ переместились в „Энтре-Риос“: сперва плыли по реке, потом целый день пробивались сквозь густейшие заросли. И Роджеру Кейсменту это телесное соприкосновение с дикой природой дарило нежданную отраду, воскрешало в памяти молодые годы и долгие экспедиции по Африканскому континенту. И все же, хотя за эти двенадцать часов пути по сельве, когда порой приходилось брести по пояс в болотной жиже, спотыкаться на кустарниках, покрывающих крутые спуски, плыть на каноэ, которые, повинуясь усилию весла, скользили под сплошным, затемняющим солнечный свет куполом листвы, его не раз охватывали прежние, давние радость и возбуждение: он убедился, что ход времени сказался на нем губительно и разрушил его изрядно. И дело было не только в том, что болели спина, руки и ноги, но и в неимоверной усталости, которую, чтобы не заметили спутники, приходилось перебарывать невероятным напряжением всех сил. Луис Барн и Симор Белл были в таком изнеможении, что с середины пути их пришлось нести в гамаках и выделить на каждый по четыре индейца из тех двадцати, что сопровождали комиссию. Роджера поражало, как легко их проводники — на тонких ногах, худые как скелеты — тащат на плечах их багаж и продовольствие, по многу часов обходясь без еды и питья. На одном из привалов Хуан Тисон по просьбе Кейсмента приказал разделить между индейцами несколько коробок сардин.

По пути видели стаи попугаев и игривых, с живыми глазками обезьянок, самых разнообразных птиц, игуан, распластывающихся на ветке или стволе так, что их бороздчатая кожа сливалась с ними. И огромные круглые листы виктории-регии, колышущиеся на глади лагун наподобие плотов.

До фактории „Энтре-Риос“ добрались во второй половине дня. Там все было вверх дном, потому что ягуар загрыз индеанку, которая вышла за частокол и — по обычаю, в полном одиночестве — отправилась рожать на берег реки. На поиски хищника двинулась партия охотников во главе с управляющим, но зверя так и не выследили и под вечер вернулись с пустыми руками. Управляющий Андрее О'Доннелл, молодой, красивый мужчина, сказал, что он ирландец по отцу, однако Роджер, расспросив его и обнаружив, как слабо тот осведомлен о своих корнях и об Ирландии вообще, сообразил, что вероятней все же первым ирландцем в семье, чья нога ступила на землю Перу, был его дед или даже прадед. И Роджер пожалел, что его соотечественник служит у Хулио Араны в Путумайо, хотя по всем свидетельствам О'Доннелл был не так кровожаден, как остальные управляющие: если ему и случалось хлестать индейцев бичом или забирать их жен и дочерей в свой гарем — у него было семь наложниц и целая туча детишек, — то все же он никого своими руками не убивал и убивать не приказывал. Колодки, разумеется, на видном месте стояли, и с бичами все надсмотрщики не расставались (некоторые ими подпоясывались). И у множества туземцев обоего пола на спинах и на ногах горели рубцы.

Пренебрегая тем, что ему было предоставлено право опрашивать только подданных Британской империи, то есть барбадосцев, Роджер еще в „Оссиденте“ начал беседовать со всеми прочими, склонными отвечать на его вопросы. В „Энтре-Риосе“ его примеру последовали остальные члены комиссии. В те дни показания ему дали, помимо барбадосцев-надсмотрщиков, сам управляющий и значительное число его „мальчиков“.

Почти неизменно выходило одно и то же. Поначалу все запирались, увиливали или бесстыдно лгали. Однако достаточно им было на миг зазеваться, потерять бдительность, как обнаруживалась правда, которую они так тщательно пытались скрывать, но тотчас принимались выкладывать, рассказывая даже больше того, о чем спрашивали, впутывая в свои истории и самих себя — как бы в доказательство истинности своих слов. Но ни единого прямого свидетельства от индейцев Роджер, как ни старался, получить не смог.

Шестнадцатого октября 1910 года, когда члены комиссии в сопровождении Хуана Тисона, трех барбадосцев и двадцати индейцев-носильщиков во главе со старейшиной направлялись по узкой тропе из „Энтре-Риоса“ в „Матансас“, Роджер занес в дневник мысль, которая засела у него в голове еще с тех пор, как они прибыли в Икитос: „Я пришел к непреложной убежденности, что туземцы Путумайо могут вырваться из того чудовищного положения, в котором обречены на вымирание, единственным способом — взяться за оружие и восстать против своих хозяев. Беспочвенной иллюзией было бы считать, подобно Тисону, например, что положение это изменится, когда перуанское правительство придет сюда и установит здесь свою власть, поставит судей и полицейских, а те заставят чтить законы, еще в 1854 году запретившие в стране работорговлю и невольничий труд. Чтить? Не так ли, как чтут их в Икитосе, где горожане за двадцать-тридцать солей покупают детей, похищенных работорговцами? И кто будет заставлять? Не те ли самые власти, судьи и полицейские, получающие жалованье от Араны, потому что у государства нет денег, а если есть, то их разворовывают по дороге их же коллеги-бюрократы? В подобном обществе государство — неотъемлемая часть машины эксплуатации и уничтожения. Туземцам ничего не следует ожидать от него. Если хотят свободы — должны завоевать ее собственными руками и отвагой. Как Катенере, вождь племени бора. Но в отличие от него, не приносить себя в жертву своим чувствам. Драться до конца“. Повторяя эти фразы, выведенные на страничке дневника, Роджер споро и ходко шел вперед, прорубая мачете просеку в путанице лиан, ветвей, кустарников, закрывавших тропу, а однажды подумал так: „Чем мы, ирландцы, отличаемся от племен индейцев уитото, бора, андоке, муйнане и других? Мы тоже завоеваны, покорены, угнетены и обречены оставаться такими до тех пор, пока будем по-прежнему верить, что свободу сможем получить лишь благодаря законам, институциям и правительству Англии. Да никогда они нам ее не дадут. Никогда не пойдет на это империя, пока не ощутит такой нажим, против которого не сможет устоять, и тогда просто вынуждена будет дать нам свободу. А нажим этот невозможен без силы оружия“. И мысль, которая за будущие дни, недели, месяцы и годы укрепится и отшлифуется, — мысль о том, что если Ирландия, как и индейцы Путумайо, хочет обрести свободу, она должна сражаться за нее, — захватила Роджера столь полно, что за весь восьмичасовой путь он даже и не вспомнил, что совсем скоро лицом к лицу встретится с Армандо Нормандом, управляющим факторией „Матансас“.

Она стояла на берегу Гагуинари, притока реки Какета, и, чтобы дойти до нее, надо было взобраться по крутому глинистому откосу, который от недавно прошедшего ливня совершенно раскис. Только индейцы могли удерживаться на ногах. Все остальные скользили, скатывались, падали и поднимались, все в синяках и сплошь облепленные грязью. На пустыре, тоже обнесенном частоколом, несколько туземцев помогли путникам почиститься и умыться.

Управляющего на месте не было. Он руководил поисками пяти сбежавших индейцев, которым, судя по всему, удалось пересечь очень близкую колумбийскую границу. В „Матансасе“ оставалось пятеро надсмотрщиков, и все они были чрезвычайно почтительны с „сеньором консулом“, о прибытии которого, как и о том, с какой целью он прибыл, знали прекрасно. Гостей развели по квартирам. Кейсмента, Луиса Барнза и Хуана Тисона определили на постой в большой дощатый дом под цинковой крышей и с зарешеченными окнами — там жил со своими женами сам Норманд, когда приезжал на факторию. Обычно же он находился в маленьком лагере „Ла-Чина“ в нескольких километрах выше по реке: индейцам было запрещено даже приближаться к нему. Там он и жил в окружении вооруженных до зубов охранников, опасаясь, что колумбийцы устроят на него покушение: они давно уже обвиняли его, что он нарушает границу, когда захватывает носильщиков или ловит беглецов. Барбадосцы объяснили, что управляющий всегда возит за собою гарем, потому что очень ревнив.