До сих пор - Шмуэль Агнон Страница 53

Наутро я снова позвонил в Люненфельд, и снова ответом мне было молчание. Хозяин гостиницы выхватил у меня трубку и закричал на телефонистку: «Ты что, спишь там?!» Я не расслышал, что она ему ответила, потому что в это время в столовую вошла женщина в форме сестры милосердия и уже собралась было сесть за стол, чтобы завтракать, как вдруг увидела меня, тут же поднялась, подошла, с улыбкой протянула мне руку и спросила: «Ну, что, ваши чемоданы прибыли благополучно?» По ее словам я понял, что это сестра Бернардина.

Я ответил ей улыбкой и сказал, что узнал ее, и не только по форме, но и потому, что запомнил ее лицо. Мы обменялись несколькими незначащими словами, а потом я рассказал ей, что вот уже сутки звоню в Люненфельд и не получаю ответа. Бернардина посмотрела на листок с номером в моей руке и сказала:

– Вы оборвали последние цифры, так вы никогда не дозвонитесь. Сейчас я свяжу вам с нашим пансионом.

– Раз уж мы свиделись, это подождет, – сказал я. – Давайте сначала поболтаем.

Мы поговорили о том о сем, и под конец она сказала:

– А зачем вам, собственно, звонить? Поедемте со мной в Люненфельд, а назавтра вы сможете вернуться вместе с госпожей Шиммерманн в Лейпциг.

– А что, она завтра будет в Лейпциге? – спросил я.

– Да, завтра профессор Надельштихер из Берлина читает лекцию в здешнем Евангелическом обществе, и госпожа Шиммерманн обещала жене нашего доктора поехать с ней туда.

Я не стал хвастаться перед нею, что это я привез в Лейпциг шляпу, без которой лекция знаменитого профессора могла бы и не состояться, и вместо этого спросил:

– А что, жена вашего доктора так увлекается лекциями, что специально едет в Лейпциг послушать профессора Надельтштихера?

– Но ведь он ее отец! – воскликнула Бернардина.

– Ее отец?

– А вы разве не знали, что он ее отец? – удивилась Бернардина. – Она говорила, что знакома с вами еще по отцовскому дому, и даже просила меня сообщить ей, если вы приедете в Люненфельд, – у нее собралось множество новых стихов, и она очень хотела бы показать их вам. О, я уверена: прочти вы эти стихи, вы бы поняли, какое замечательное сердце у немецкой женщины! Меня просто удивляют газеты, которые отказываются напечатать эти стихи. Ведь такие же стихи, совершенно в точности такие же, печатаются в каждом патриотическом издании.

– Ради таких стихов, – сказал я, – несомненно стоит поехать в Люненфельд, но, к сожалению, я тороплюсь обратно в Берлин. И сейчас, когда я вверил в ваши надежные руки мой привет госпоже Шиммерманн, я уже и в самом деле не вижу надобности дополнительно ей звонить.

На выходе из гостиницы я столкнулся с господином Кицингеном, за которым по пятам, точно привязанный, следовал Алтер-Липа. Увидев меня, он тотчас бросил Кицингена и свернул в мою сторону. Повесил палку на руку, с явно преувеличенной радостью потер ладони и сказал:

– Как приятно еврею, идя на рынок, встретить друга-еврея! И какого друга – такого близкого, что ближе родного брата! Сказать по правде, я уже потерял надежду тебя увидеть, потому что Юдл Бидер сказал мне, что ты приехал совсем ненадолго. Но сейчас, когда я так нежданно-негаданно тебя встретил, ты мне – как нежданная и негаданная находка. Упаси Боже, я не собираюсь тебя задерживать ни на минуту, и, чтобы тебя не задерживать, я просто присоединюсь к тебе и провожу туда, куда ты направляешься. Провожу тебя, куда бы ты ни шел, даже до входа в дом этого Миттеля, – но только до входа, а не в самый дом. Упаси тебя Боже подумать, будто у меня есть что-нибудь против него, ни в коем случае и даже напротив – я люблю его всей душой, как родного брата я его люблю, и если бы он сказал мне: Алтер-Липа, ты же резник, сделай мне одолжение, зарежь для меня петуха в искупительную жертву [105], – я бы сделал это для него совершенно бесплатно. А что до того, что он сам ненавидит меня, то ведь это совсем не потому, будто он нашел во мне что-то дурное, упаси Боже. Это из-за его ненависти ко всем галицийским хасидам он меня ненавидит. Но ты же сам знаешь, какие это замечательные люди – хасиды из Галиции. Если бы весь народ Израиля был как они, мессия давно бы уже явился. Так почему же он ненавидит галицийских хасидов? А почему в древнем Иерусалиме, когда там был Храм, и первосвященники стояли в нем и приносили жертвы, а великая Санедрия [106]сидела и обсуждала разные дела, и праведники наши, святые люди, правили всем в стране в страхе Божием, почему даже там была среди евреев напрасная ненависть? А уж наш Лейпциг, который совсем не в Стране Израиля, и в котором полным полно христиан, и даже если есть в нем кучка настоящих, кошерных евреев, как мы, то ведь они все равно что ничтожная капля среди моря еретиков и отступивших от веры, – так почему же, чтобы в Лейпциге не было напрасной ненависти? Но зачем нам упоминать этих грешников, когда у евреев и без того много несчастий. Однако, поскольку ты уже упомянул Миттеля, которого суд назначил толковать те слова, что я будто бы сказал в синагоге, так я расскажу тебе кое-что в этой связи. Была однажды такая история с одним добропорядочным евреем, на которого тоже возвели ложное обвинение. Привели его на суд, то есть в то место, которое эти немцы называют суд, и случилось так, что судья там был еврей, хотя и очень-очень далекий от настоящего еврейства, и этот судья хорошо разобрался в деле и его оправдал. Позавидовал этот еврей, что судья удостоился совершить такое праведное дело – произнести справедливый приговор и оправдать праведника. Подстерег он этого судью на выходе из суда, а когда тот вышел, сказал ему: «Продай мне то доброе дело, которое ты совершил, а я тебе за это дам полную ермолку монет». Но судья отказался. И тогда этот еврей сказал всем, кто с ним был: «Смотрите, как велика сила доброго дела! Такое понимание оно дарует совершившему его, что даже самый мелкий судья в их так называемом суде отказывается от полной ермолки монет ради доброго дела, которое он удостоился совершить». Так что если ты зайдешь сейчас к Миттелю, тебе стоит, я думаю, рассказать ему эту историю, чтобы дошло до него, что, когда мое дело будет слушаться на ихнем судебном заседании, он должен толковать мои слова в той дружеской беседе в синагоге таким манером, чтобы тоже удостоиться сделать доброе дело – помочь еврею, попавшему в беду.

Едва я успел отделаться от Алтера-Липы, как мне тут же встретился знакомый торговец антиквариатом, у которого я прежде часто бывал. Он, оказывается, прослышал, что меня назначили оценщиком книг доктора Леви, и поэтому хотел бы попросить меня высказать свое мнение об этих книгах. Я перевел разговор на другую тему и постарался побыстрее распрощаться, опасаясь, что, если так пойдет и дальше, мне придется провести еще одну ночь в Лейпциге и уплатить еще за один ночлег. Но когда я вернулся в гостиницу, мне сообщили, что приходил какой-то господин и оставил для меня записку. Кто бы это мог быть? – подумал я. Вряд ли Юдл Бидер, потому что не в обычае лейпцигских христиан называть галицийского еврея «господином», тем более за глаза. И вряд ли Кениг – даже если ему сказали в буквоотливной мастерской, что я его искал, он не знает, в какой гостинице я гощу. И наверняка не доктор Миттель, потому что я ушел от него, еще не зная, в какую гостиницу пойду, а он меня не провожал и даже просил извинения за это. Кто же тогда? Может, Герхард Шиммерманн, которого послала Бригитта, услышав от сестры Бернардины, что я в Лейпциге? Но, распечатав записку, я увидел, что этот «господин» был из букинистического магазина Хирзмана – он очень хотел меня повидать, но не застал и потому просит теперь, чтобы я уважил его личным визитом. Из чего я понял, что и этот приходил ко мне исключительно из-за книг доктора Леви и хотел через меня прощупать, как обстоит это дело. Меня чрезвычайно огорчило, что обо мне распространились такие преувеличенные слухи, и я почувствовал, что все это к добру не приведет. Я побыстрее расплатился с хозяином, взял свою сумку и отправился на вокзал.