Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет Страница 51

Вопрос о том, в какой мере она была права, а в какой не права, относится к другому рассказу, гораздо, гораздо лучшему рассказу.

Разница между нетерпением, которое она испытывала, общаясь с этим наследником грошового неба, и вполне техническим недовольством Смеральдины-Римы настолько очевидна, что не заслуживает объяснительных примечаний.

Теперь нам действительно пора двигаться дальше.

Вскоре после того, как она исчерпала куриные мотивы, между ними завязалась случайная, смутная в своей необъятности беседа, которую только наше лихорадочное стремление отделаться от этой рукописи не позволяет воспроизвести в целостности — чуть было не допустили чудовищный промах, сказав in toto, столь остроумными и отчасти даже откровенными были эти словопрения: сплошь скрытые намеки и похабные пристойности. Они здорово провели время. Когда он забывался настолько, что излагал свои мысли, она находила в нем чуть меньше сходства с раком-отшельником. Под изложением мыслей мы подразумеваем здесь благоприятную противоположность ужасной невоздержанности его внутреннего полилога (мало подходящего для того, чтобы развлечь боевого друга или подругу), то есть молозивную закуску, которую и на стол-то выставляют только раз в жизни. Забывшись, он мог постоять за себя перед кем угодно, мастерски перебрасываясь грубыми, а также вполне изящными трюизмами, и это как раз нравилось ей больше всего, коль скоро здесь, в подземном мире, все мы по большому счету только и делаем, что болтаем.

И так поглощены они были этой милой беседой, что не заметили отжурчавших мимо них часов, а берег тем временем стал темным и холодным. Он, в ошеломлении заметив (ведь она, как женщина Испании, с удовольствием просидела бы здесь до рассветных коров), как вечереющий день лишает их убежища, напыщенно сказал:

— Прежде чем мы поднимемся, чтобы уйти, ведь волей-неволей нам пора уходить и навсегда проститься с этим счастливым днем, позволь поинтересоваться, знакома ли ты с… девушкой по имени Фрика?

— Шустрая кобылка, — ответила Альба, — с недовольным видом приводя себя в порядок, — слишком шустрая, на мой грешный вкус. Ты, я вижу, очень спешишь.

— Но ведь падет черная ночь, — воскликнул он, — а мы не будем знать, где мы.

— Ну и что? — сказала Альба. — Мы что, птицы?

— Фрика… — Он в нерешительности вызвал образ Фрики.

— Сделала предложение, — предположила Альба.

— Ах, — сказал он, — предложила сжечь себя на жертвенном костре, эта резвая сучка, прерафаэлитская отрыжка. Мне она предложения не делала.

— Что тогда?

— Она пригласила меня на вечер…

— Ну и?

— Она сказала, что пригласила и тебя.

Альба понятия не имела, о чем он говорит.

— Нет нужды говорить, — сказал он без нужды, — меня там не будет.

Господи Боже, подумала она, уж наверное, не будет.

Она действительно растерялась. Она умоляла его объяснить ей, желательно так кратко, как только возможно, какое все это имеет значение, то есть просила его снять тяжесть с сердца и еще просила быстро помочь ей встать с песка, коль скоро им, по-видимому, пора уходить.

— Если ты пойдешь, — сказал он, чуть склоняясь к ней, — это придаст приглашению несколько иной характер.

Ага! Вот он как заговорил!

— Ага! — Она захлопала в ладоши как ребенок — Ага! Его великое алчное дикое свободное человеческое сердце!

Тут Белаква остолбенел.

— Вот необыкновенная девушка! — вскричал он. — Ты о чем? Великое, алчное.

Она сказала ему, что, если уж он выразил сожаление о том, что не сможет прийти, негоже поворачивать вспять и говорить, как приятно ему было принять приглашение.

— Я нырнул, — сказал он, — в спасительную слякоть, но дверь оставил открытой.

Она увещевала Белакву побыстрее ее захлопнуть, желательно с грохотом.

— Ах.

— Я пойду туда и буду королевой бала. А как я могу быть королевой бала, когда там, в неприметном черном уголке, будешь сидеть ты и оплакивать свою шелуху? — Пусть понимает, как хочет.

— Королевой бала?

— Бала, — сказала она, — и вечера. Что еще?

— Где-то, — сказал Белаква, нимало не смущенный жестокой насмешкой, — на задворках моего сознания бродила мысль о том, что, если ты там будешь, мы могли бы посидеть вместе в сокровенной тени винной чаши. Они говорили, что будет вино. На этот час, — горестно добавил он, — они успели сообщить, что будет вино и ты.

Тут вдруг она стала белой и неподвижной, как Гермиона. [454]Сейчас она сделает решительное заявление.

— Я ненавижу Омара, [455]— сказала она, — и твою фальшивую полутень. Неужто нам мало тени на этом гнилом острове? Хватит с нас волокущих телегу судьбы сумеречных королев Дейрдре и Кэтлин, [456]изливающихся потоками сестринской любви. Хватит поблекших понтификов хиарино — скуриссимо. Мгла, — она презрительно улыбнулась, — по дороге ИЗ узкой долины, и снова мгла по дороге ВНИЗ в долину… Вверх, вниз, поворот на месте… Merde. Дай мне полуденного света. Дай мне Расина.

— Угощайся, — сказал он, и она чуть оттаяла, заметив в нем признаки досады. — Но Расин — сплошные сумерки.

— Сплошное сияние.

— Ну, не важно. — Слишком поздно было в этом разбираться. — Насколько я понимаю, ты там будешь.

— Ты правильно понимаешь: я буду там в самом ярком из моих алых платьев.

Здесь завершается эпизод на Силвер-стренде, и нам остается только добавить, что, во-первых, завязавшиеся тем днем со столь добрыми предзнаменованиями романтические отношения, хотя им так и не суждено было перерасти в любовный шторм, быстро развивались, но не там, на берегу, а в других местах, в разных частях мглистого города, развивались весь вечер и всю последовавшую ночь до утра, впрочем, без каких-либо взаимных обязательств; и, во-вторых, что в ту самую минуту, как они бесцеремонно обернулись к морю (его в этот раз мы решили оставить без эпитета) спиной, как только они ушли и он, робко взяв ее под руку, повел ее фигурку вверх по песчаному откосу, отделявшему затопляемую береговую линию от гальки, в его безутешной памяти всплыла фраза о том, что жизнь, рассмотренная в целом, как, похоже, ее и следует рассматривать, есть не что иное, как Ирландское море, а по пятам пришла тривиальная тоска о часах сиесты на его берегах, прерванных под угрозой наступления темноты, ступив в которую он выбрал для себя второстепенную роль, да, да, ведь сама его жизнь записана на полях, это никто не станет оспаривать.

Нам показалось разумным упомянуть это, раз и два, прежде чем мы опустим занавес над этим эпизодом.