Мамины субботы - Хаим Граде Страница 49

Растерянный майсегольский проповедник начинает выбираться из толпы. Впервые он слышит, чтобы перед погребением так дурно говорили об усопшем. Моя мама отделяется от людей, проходит мимо мясничихи и тихо говорит ей:

— Хаська, уходи. Прояви уважение к Лизе и ее мужу.

Хаська молча подчиняется. Она закрывает концами платка пол-лица, чтобы избежать колючих взглядов соседей, и вдоль стенки выскальзывает со двора.

— Катафалк едет!

Люди не верят своим глазам: гусятник показывает фокусы и после смерти. За ним приехала роскошная колесница, запряженная парой коней в черных попонах, доходящих им до самых глаз. Катафалк украшен серебряными буквами, стихами из Торы и Псалмов, а на высоких козлах сидит возница в пелерине. Дамы, приходившие к Лизе, уговорили своих мужей на благодеяние, и те устроили гусятнику похороны, достойные богача. «На таких похоронах, — говорит кто-то из соседей, — не хватает только кантора из Хоральной синагоги в высокой ермолке с отворотами и певчих в узких талесах на шеях, которые шли бы по бокам катафалка и пели: „Справедливость перед ним пойдет…“» [115].

— Увидите, его еще положат в первом ряду, — пророчествует другой сосед. — Ой, денежки! Серебро и золото смывают пятно с незаконнорожденных [116].

— А деньги за мясную лавку и квартиру гусятница не заплатит, — вздыхает хозяин двора.

Люди видят еще одну удивительную вещь. Лиза выходит в траурных одеяниях, с вуалью на лице. Ее окружают важные дамы. Покойника выносят в такой тишине, какой в Виленских переулках не бывало с тех пор, как стоит мир. Настоящие похороны!

Носилки с покойником быстро кладут на катафалк, тот на мгновение задерживается возле мясной лавки, в которой Алтерка торговал гусями, и поток людей устремляется со двора на улицу. Там по-будничному шумно. Провожающие покойника в последний путь не заперли свои лавки, а просто оставили там вместо себя жен и дочерей. И не успевает катафалк выехать из извилистых улочек, как толпа сильно редеет.

Мама отстает. Половину ночи она просидела с Лизой и усопшим и за целое утро ни разу не присела. У нее кружится голова и гудят ноги. Они стали как бревна. Но на кладбище она придет, честное слово, придет. Ведь они были соседями, иной раз ссорились, и она хочет после омовения тела попросить у покойного прощения за себя, за своего сына и его невесту, медицинскую сестру. Как бы деликатно Фрума-Либча ни обращалась с покойным, могло случиться так, что она его чем-то задела.

Лиза останавливается, и вместе с ней останавливается вся процессия. Гусятница поворачивается назад, приподнимает черный креп, и люди видят ее лицо, красное, опухшее от плача. Взгляд Лизы блуждает вокруг, и важные дамы смотрят на нее: кого она ищет? Мама понимает, что Лиза ищет ее, и подходит к ней быстрыми шагами. Фрума-Либча, которая, обнявшись со мной, идет в последнем ряду провожающих, вырывается из моих объятий и бросается вперед. Лиза не трогается с места, пока обе женщины, моя мама и Фрума-Либча, не становятся рядом с ней позади катафалка.

Через несколько дней Марьяша поклялась своей жизнью, своими детьми и призвала в свидетели торговку сладостями, нищих и канторов с кладбища, что Хаська-мясничиха и Элинька-высокий на следующий день после похорон стояли у могилы гусятника, и Хаська кричала Элиньке:

— Проси у Алтерки прощения за то, что ты его побил! Иначе я больше не взгляну на твою рожу!

Хаська, рассказывает Марьяша, растянулась на свежем могильном холмике и кричала умершему:

— Алтерка, будь добрым заступником за меня, не я виновата в том, что ты умер, ты сам виноват. Ты пнул кошку, и она издохла. За это Бог тебя и наказал.

А еще Хаська раздавала милостыню, как самая большая богачка, и клала камушки на могилу гусятника, как на гробницу праведника.

Улица выслушала эту историю и жестоко посмеялась: люди смеялись и не вспоминали о том, что гусятник умер бездетным и некому читать по нему кадиш и что его вдова сидит по нему семидневный траур.

— Что человек желает себе при жизни, то он и получает после смерти, — сказал кто-то, и все разбежались по своим делам.

Когда мама потом рассказала мне это и спросила, почему улица так мало жалеет умершего, я ответил, что лавочники завидуют гусятнику, который при жизни ни в чем себе не отказывал — пил водку, играл в карты и имел любовницу.

Мама долго молчала, качала головой и, наконец, сказала, что я говорю глупости.

— Не понимаю, — удивлялась она. — Наши соседи гораздо набожнее, чем они о себе думают. В конце концов, гусятник никому ничего плохого не сделал. Если он когда-то с кем-то и поругался, то какой надо иметь характер, чтобы упрямо об этом помнить? Что же все-таки они имеют против него? Ничего, кроме того, что он не был благородным и деликатным евреем. Дело не в нем. Наши соседи не любят чрезмерной набожности, но они испытывают глубочайшее уважение к Торе. Они сами не знают, насколько они набожны.