Жизнь Арсеньева - Иван Бунин Страница 40

Я ответил, что и сам не знаю, зачем… затем, конечно, чтобыпосоветоваться наконец серьезно, как же мне в самом деле быть с собой? Но братуже не слушал, — «обдумаем как-нибудь!» уверенно сказал он, — итотчас же стал торопить меня умыться, приодеться и идти обедать с ним вкухмистерскую какого-то «пана» Лисовского, где всегда обедали многие из егосослуживцев по земской статистике. И вот мы вышли и пошли из улицы в улицу,продолжая что попало говорить с обычной в таких случаях беспорядочностью, межтем как у меня, — одетого уже горожанином и очень это чувствующего, —глаза разбегались на эти улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и нато, что окружало меня: после полудня стало совсем солнечно, всюду блестело,таяло, тополя на Сумской улице возносились верхушками к пухлым белым облакам,плывшим по влажно-голубому, точно слегка дымящемуся небу…

А у пана Лисовского оказался необыкновенно интересный низок,стойка с превосходными и удивительно дешевыми закусками, — особенно хорошибыли как огонь горячие и страшно перченые блинчатые пирожки по две копейкиштука. Когда мы сели за большой отдельный стол, стали подходить иприсоединяться к нам люди уже и совсем для меня странные, на которых я смотрелтем более жадно, что все это были как раз те самые (как будто совсем особые отвсех прочих) люди, о которых я столько наслушался от брата еще в Батурине. Совсеми с ними брат знакомил меня с радостной поспешностью и даже как будто сгордостью. И вскоре у меня голова кругом шла: и от этого совершенно для менянепривычного и столь замечательного общества, и от этого людного низка, вполуподвальные окна которого по-весеннему весело блестел сверху солнечный свети видны были всяческие ноги идущих взад и вперед по улице, и от красногогорячего борща, и от того, что весьма оживленный разговор за нашим столом шелвсе о чем-то совсем неизвестном, а меж тем казавшемся чрезвычайно интересныммне: о знаменитом статистике Анненском, имя которого произносилось с неизменнымвосхищением, о каком-то волжском губернаторе, который будто бы порол голодающихмужиков, чтобы они не распространяли слухов о своем голоде, о предстоящем вМоскве Пироговском съезде, который, как всегда, должен быть целым событием…

Легко представляю себе, до чего резко выделялся я за этимобедом своей юностью, свежестью, деревенским загаром, здоровьем,простосердечностью, горячей и напряженной внимательностью слуха и зрения, видимевшей, вероятно, даже глупости и отупения! Очень выделялся и брат. И он былиз какого-то совсем другого мира, чем все прочие, несмотря на всю близость кним; и он казался моложе и как будто наивней всех, имел какой-то более тонкийвид и даже иной язык.

Многие из этого общества были, как я понял впоследствии,очень типичны и по внешности и по всему прочему. Некоторых я втайне уже неодобрил кое в чем: один, очень длинный и узкогрудый, был слишком близорук и всесутулился, все держал руку в кармане штанов и все мелко тряс ногой, на которойлежала другая, чудодейственно заплетенная за нее винтом нога; другой,желтоволосый, прозрачно-желтый и худой лицом, говорил, как мне казалось,чересчур много, горячо и вдохновенно и, не глядя на папиросу, все сбивал с неепепел вытянутым костлявым указательным пальцем той же руки, в которой держалее; а следующий все чему-то едко ухмылялся, делая то, что мне было особеннонеприятно: все катал по скатерти двумя пальцами катышку белого хлеба, уже давноставшую грязной … Но зато некоторые другие были чрезвычайно милы: поляк Ганскийс глубокими и скорбными глазами и запекшимися губами, куривший неустанно,глубоко затягиваясь и поминутно поджигая и без того горящую папиросу дрожащейрукой; огромный ростом и живописно-кудлатый Краснопольский, похожий на ИоаннаКрестителя; бородатый Леонтович, который был старше и, как статистик, известнейвсех и сразу очаровал меня ласковым спокойствием, доброжелательнойрассудительностью и, главное, необыкновенно приятным, чисто малорусским звукомгрудного голоса; затем некто Падалка, маленький востроносенький, в очках, донельзя рассеянный, неистово пылкий, все на что-то страстно негодовавший ивместе с тем такой детски чистый, искренний, что я тотчас же полюбил его ещеболее, чем Леонтовича. Ужасно понравился мне еще статистик Вагин, — статистик,как я узнал потом, такой заядлый, что для него, казалось, во всем мире несуществовало ничего, кроме статистики, — крепкий, рослый, белозубый,по-мужицки красивый и веселый, — он и был из мужиков, — хохотавшийраскатисто и заразительно, говоривший крупно, окая… И ужасную неприязньвозбуждали два человека: бывший рабочий Быков, коренастый парень в блузе, вкудрявой голове которого, в толстой шее и выкаченных глазах было и впрямьчто-то бычье, и еще один, по фамилии Мельник: весь какой-то дохлый, чахлый, песочно-рыжий,золотушный, подслепый и гнусавый, но необыкновенно резкий и самонадеянный всуждениях, — много лет спустя оказавшийся, к моему крайнему изумлению,большим лицом у большевиков, каким-то «хлебным диктатором…»