Левша на обе ноги - Пэлем Грэнвил Вудхауз Страница 34

И вдруг однажды под вечер — у меня как раз был выходной — получаю я письмо. Как прочел, минут десять опомниться не мог.

В моем возрасте люди начинают верить в судьбу. На сей раз судьба совершенно точно вмешалась в игру. Понимаете, не будь в тот день у меня выходного, я бы домой попал только к часу ночи, если не позже, а так вернулся в половине девятого.

Я уже десять лет жил в одном и том же пансионе в Блумсбери, и в тот вечер, как пришел домой, сразу и увидел ее письмецо — оно было подсунуто под дверь.

Я могу вам его пересказать слово в слово. Вот что там говорилось:

«Дорогой дядя Билл!

Не грустите слишком, когда прочтете это письмо. Ничьей вины тут нет, просто я устала и хочу со всем покончить. Вы всегда такой милый, поэтому я вас прошу — помогите мне и сейчас. Я не хочу, чтобы Энди знал правду. Пожалуйста, устройте так, чтобы казалось, будто все случилось нечаянно. Вы ведь сделаете это для меня? Тут ничего трудного нет. Вы получите мое письмо в час ночи, все уже будет кончено. Вы только придите, откройте окно и выпустите газ из квартиры, тогда все подумают, что я умерла своей смертью. Все очень просто. Дверь я оставлю незапертой, чтобы вы могли войти. Моя комната прямо над вашей. Я вчера ее сняла, чтобы быть к вам поближе. Прощайте, дядя Билл. Вы сделаете это для меня, правда? Я не хочу, чтобы Энди узнал, как все было на самом деле.

Кэти».

Вот так вот, мистер. Могу вам сказать, это меня пришибло. А потом я вдруг сообразил, что нужно действовать, и побыстрее. Ну, побежал на верхний этаж.

Она лежала на кровати, глаза закрыты, а газ уже начал скапливаться в комнате.

Когда я вошел, она вскочила, стоит и смотрит на меня. Я закрутил кран и посмотрел прямо на нее.

— Ну что, — говорю.

— Как вы здесь оказались?

— Не важно, как я здесь оказался. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Она заплакала, совсем как в детстве, если ее кто обидит.

Я говорю:

— Пошли-ка отсюда, воздуху вдохнуть. Не надо так убиваться. Идем, расскажешь мне все по порядку.

Она пошла за мной, и тут я гляжу — она хромает. Я дал ей руку, привел к себе и усадил в кресло.

Опять говорю:

— Ну что?

Она говорит:

— Не сердитесь на меня, дядя Билл.

И смотрит жалобно так. Я к ней подошел, обнял, похлопал по спине.

— Не волнуйся, милая, никто на тебя не сердится. Ты только объясни, ради всего святого, с чего ты вдруг сделала такую глупость.

— Я хотела со всем покончить.

— Да почему?

Она снова давай плакать, как маленький ребенок.

— Вы разве не читали в газетах, дядя Билл?

— О чем я не читал?

— Про тот несчастный случай. Я повредила лодыжку во время репетиции, когда разучивала новый танец. Врачи говорят, я больше не смогу танцевать. Даже ходить нормально не смогу, всю жизнь буду прихрамывать. И я как подумала об этом… и об Энди… я…

Тут я встал.

— Ну надо же, — говорю. — Ну и дела! Я тебя, конечно, не виню, только больше так не дури. То же мне, выдумала! Слушай, если я отлучусь на полчасика, ты ничего такого не выкинешь? Дай слово.

— Хорошо, дядя Билл. А куда вы идете?

— Да тут недалеко. Я скоро вернусь. Ты пока сиди, отдыхай.

До ресторана на такси меньше чем за десять минут доехал. Энди я нашел в задней комнате.

Он спрашивает:

— В чем дело, Генри?

А я ему:

— Вот, почитайте.

Понимаете, мистер, незадача таких, как Энди, которые всегда все делают по-своему, ломят напролом и больше знать ничего не хотят… их незадача в том, что когда беда настанет, так уж как следует. Я иногда думаю, всем нам в этой жизни рано или поздно приходится туго, только к некоторым беда приходит понемножку, мелкими, так сказать, порциями, а на других наваливается разом — хряп! С Энди так и вышло. Когда я дал ему письмо, чуть было не сказал: «Держись, сынок. Сейчас ты за все получишь».

Я нечасто бываю в театре, но уж когда хожу, предпочитаю такие пьесы — ну, знаете, с перцем. Их обычно ругают в газетах, пишут — в реальной жизни люди так себя не ведут. Можете мне поверить, мистер: еще как ведут. Я видел в спектакле, как один тип читал письмо, которое ему пришлось не по нутру; он прямо задохнулся, глаза выпучил, хочет что-то сказать и не может, и за спинку стула схватился, чтобы не упасть. В газете написали — это, мол, все неправильно, на самом деле он бы себя иначе повел. Верьте мне — газетчики не правы. Все, что делал этот малый, Энди тоже проделал точка в точку, когда прочел письмо.

— Господи! — говорит. — Она… Ее… Вы успели? — говорит.

И на меня смотрит. Вижу, хлебнул сполна, под самое горло подступило.

— Если вас интересует, умерла ли она, — говорю, — так нет, не умерла.

— Слава Богу!

— Пока жива, — говорю.

Тут мы разом на улицу, схватили такси и помчались.

Он у нас всегда был неразговорчивый, Энди-то. Вот и в такси все молчал. Только уже на лестнице одно слово сказал:

— Где?

— Здесь, — говорю.

И дверь ему открыл.

Кэти стояла, смотрела в окно. Когда мы вошли, она обернулась и увидела Энди. Она вроде хотела что-то сказать, но передумала. Энди тоже ничего не сказал. Только смотрел. И она смотрела.

А потом он будто споткнулся, бросился к ней, упал на колени и обхватил ее руками.

— Маленькая моя, — говорит.

Вижу, я тут лишний; закрыл дверь и свалил. Пошел, посмотрел вторую половину водевиля. Только, не знаю, как-то не захватил он меня. Чтобы оценить хороший водевиль, надо, чтобы никакие посторонние мысли не отвлекали.