Вели мне жить - Хильда Дулитл Страница 26

— Понимаете, мне нужно знать наверняка, — объяснил он. — Я не могу возвращаться один в пустой дом. А тут ещё Бэллентайн зовёт меня к себе в Ирландию.

— А вы хотите туда?

— Нет, — ответил он. — Я хочу остаться в Корнуолле.

Помолчав, добавил: «У меня две мечты: закончить оперу и начать роман с женщиной, какого ещё не бывало». И об этом он ей говорил. Да, она поедет в Корнуолл.

Сделав глоток вина, она сказала: «Я приеду в Корнуолл — обещаю. Я только дождусь, в последний раз, его приезда. Я не могу нарушить слово: когда он уезжал, я сказала, что обязательно дождусь его возвращения».

Некого винить: никто ни в чём не виноват. Кругом виновата одна война. В этом было что-то новое, небывалое — перестать отсчитывать от войны. Ван, молодой композитор, не считал нужным говорить о войне. Этого было достаточно, чтобы заинтересовать её и даже отвлечь от старой компании. Появились какие-то новые люди: Бэллентайн в Ирландии, де Мерофф, русский юноша, которого Ван устроил в комитет по цензуре, кстати, тоже друг Рико, — и что самое интересное, эти новые её заочные знакомые тоже далеки от войны. Нет, надо уезжать.

Белла ни при чём, не виновата она.

Плохо то, что в Лондоне снова появилась её мамаша, г-жа Картер. Она, наверное, примется опекать Беллу. В мои обязанности эти не входило. Да, Иван попросил меня присмотреть за ней, но вправе ли он был это делать? Ответственность лежит на Иване, а тот в Петрограде. Если б не Иван, разве Белла появилась бы в этом доме? Но какое отношение всё это имеет ко мне? Да никакого! И Рейф тут тоже ни при чём.

— Рейф не виноват.

— О чём ты, Маска?

— Так, думаю вслух. Никто ни в чём не виноват.

Она заметила, что бокал её пуст, и Ван придвигает к ней узкую довоенную бутылку рейнвейна. Это напомнило ей о том, как они с Беллой пили вермут, она тогда ещё сказала: «Пусть Рейф и решает». А на самом деле, решить ничего нельзя. Всё закручивается быстрее и быстрее, но конца и края не видно. Рейф по-прежнему перекладывает ответственность на неё: она — жена, ей и решать. Сложился заколдованный круг (или это зал плывёт перед глазами? Не может быть, я пью всего второй бокал), и вдруг, в какой-то момент, она поняла, что ничего не чувствует. Странное это ощущение, будто ты — неведомый космос, таинственный его луч, былых чувств нет, и ты, стоя на пороге, объявляешь громко: «Рейф, послушай, я встретила на лестнице г-жу Амез. Она поинтересовалась, где ты, где Белла…» И осекаешься на полуслове.

В тот момент в ней что-то оборвалось: ещё не взглянув на дальний угол комнаты, она знала — они целуются в постели.

Джулия не раз просила Беллу проявлять осторожность. Сколько раз советовала ей подняться к себе наверх, особенно если у девушек с военного завода выходной. Конечно, не так буквально, но всё же. Она действительно не хотела доводить ситуацию до скандала. Какое, в конце концов, имеет значение, где Белла с Рейфом развлекаются — в маленькой спальной Ивана или внизу в её супружеской постели?

«Будьте осторожны», предупреждала она Беллу. «Лучше не рискуйте — оставайтесь у нас». Вот они с Рейфом и остались, пока она ходила в театр с Морган. Что тут объяснять? А она, тем не менее, прямо с порога, начала оправдываться: «Я сама не ожидала, что так скоро вернусь. В театр мы не попали. А тут ещё встретила на лестнице г-жу Амез, она поинтересовалась, где вы оба». Ей бы вышвырнуть мужа вместе с любовницей из своей постели, а она продолжала рассыпаться: «Мы лучше подождём внизу, как-то неудобно». Ах, неудобно — это ей-то неудобно? «Г-жа Амез говорила со мной раздражённо». Второй раз зажигать свет она не стала. Подождала и со словами «Право, я сожалею», вышла вон.

Последнее, впрочем, — фигура речи. Ни о чём она не сожалела. Она вообще ничего не чувствовала. Ни-че-го.

— На что ты так пристально смотришь?

— Разве? По-моему, я никуда не смотрю, — отозвалась она. Но это было не так: она задумалась, ушла в себя, а ему казалось, она что-то разглядывает.

— Ты сама не своя, — шепнул он ей. «Тебе плохо?» Ей были удивительны его забота, внимание. И то, что он незаметно перешёл на «ты».

— Сама не своя, — повторила она. — Нет, всё хорошо.

— Я испугался, — пробормотал он, — вдруг у тебя воспаление…

Он боится за неё — удивительно!

Джулия огляделась. Прочь, наваждение! Она не у себя дома — они в ресторане, все столики заняты, официант разливает шампанское, ставит на стол ведёрко со льдом.

— Нет-нет. Я не больна. Это, видимо, вино так подействовало.

— Ты почти совсем не пила.

— Нет, я выпила достаточно. Я не о количестве — о качестве. Вино отменное!

Ресторанный зал больше не плыл у неё перед глазами, а наваждение — её комната у г-жи Амез — растаяло в сигаретному дыму. Все офицеры как один, все одинаковые. У всех коричневая портупея. Все, наверное, носят одинаковые наручные часы. И мысли у всех одни и те же. Сплошные марионетки — вот их сколько! Сотни, тысячи офицеров на побывке.

— Я обещала Рейфу дождаться его возвращения, — повторяет она.

— Да, ты говорила, — отзывается он.

Она всё держала в ладонях хрустальный бокал. Приятно ощущать в руке твёрдость кристалла. Янтарный сок из рейнских виноградников успокаивал, давал возможность сосредоточиться, держаться золотой середины.

Находиться в эпицентре взрыва, — так это она для себя определила. Только достичь этой точки опоры было не просто, сколько миллионов молодых солдат полегло на полях войны. Сколько потребовалось жертв… лучше об этом не думать. А зал безумствовал: все повскакали с мест и хором отправлялись в Типперари {83}.

— Становится шумно — может, пойдём?

Ей было нестерпимо думать, что кто-то из этих молодых ребят снова собирается вернуться в пекло… в ад. Это сумасшествие. Всеобщее помрачение рассудка. Эпидемия лихорадки. Нельзя жить на пределе, одним сплошным комком нервов, накалом чувств. Зато они счастливы! Так дайте же и мне быть безоглядно счастливой.

Она аккуратно поставила бокал на стол. Всмотрелась: зал плыл перед глазами. Одно из двух: либо она пьяна, либо заболела. Первое невозможно, она выпила всего два бокала вина… Значит, лихорадка.

Да, ей надо идти. Да, домой. Как объяснить ему, что он помог ей, вылечил её? Это именно так — помог и излечил. Каким образом? Очень просто: вложил ей в руки хрустальный бокал, напоил янтарным вином, сказал несколько сердечных слов, о море, чайках, отвесных скалах, о доме. Да, кстати, по его словам, в его корнуолльском доме живут привидения. Не обычные — не тени недавно умерших людей, а что-то другое: души тех, кто, возможно, станет тенью завтра, или, скажем, дух сбора винограда этого года (1917-го!), ожидающий отжима… Это всё живое. Но она-то своё отжила давно, её давно растоптали, её нет, она умерла. Она бесплотна, — натерпелась, отмучилась. Она мертва, а им ещё предстоит это пройти.