Вели мне жить - Хильда Дулитл Страница 19

Вот они все перед ней как на ладони: Эльза дымит сигаретой, как паровоз, Белла расставляет чашки, Рико пишет. А на противоположном конце другая картина: секундная вспышка, выхваченная у вечности, высвечивает, как волшебным фонарём, их двоих — её и Рико — совсем в другом измерении: вне времени — вне данного времени — в перспективе, не имеющей ничего общего ни с этой комнатой, ни с этим городом, ни с войной; вне данного пространства — совсем в другом месте, где нет суеты и царит покой. Подчёркнуто спокойно повернулась она к столу, лицом к Бёлле и Эльзе, спиной — к Рико. Она хотела спиной чувствовать его присутствие, знать, что его яркая личность словно выталкивает её вперёд. Как он тогда сказал: «Джулия просто есть и всё», — в тот вечер, когда произнёс патетическую фразу — или это было предположение? а может, и предложение: «Просто есть и всё, на все времена».

Нетленное не сотворить из суеты, а войне конца не видать. Эльза практичная, решительная, как все тевтонцы: ругает войну, рада любимым довоенным сигаретам, — в общем, тянет лямку. Рейф совсем другой — тот проникает во все поры, от него не укрыться. Одно плохо — путает перспективу. Только Рико надёжен. И то потому, что абсолютно, бесстрашно, бесповоротно равнодушен.

Эльза мгновенно вскипает, она до невозможности прямолинейна, — ясно, что видит себя врагом среди чужих. Она дошла до черты: ей терять нечего. В ней бездна обаяния, независимости и какого-то королевского спокойствия, — ещё довоенная, германская закваска. От неё исходят токи тепла: если искать аналогию, её можно сравнить с рубенсовским портретом, висящим в галерее среди мёртвой академической живописи. Она, и только она, сумела создать вокруг Рико особую ауру, заразить его чувством уверенности, какое никто из соотечественников никогда не смог бы ему внушить. И ведь если задуматься, идёт это от старонемецкой закваски, пресловутой «kultur», [9]над которой потешаются английские газетчики.

Вот и за ней, Джулией, Эльза готова признать какой-никакой талант. Разумеется, он и в сравнение не идёт с её собственным уникальным даром произвести на свет единственного в своём роде Феникса. Надо было видеть, как она смакует свои любимые довоенные сигареты, — в пачке уже почти ничего не осталось. И всё же, видимо, она признавала за Джулией творческую жилку. Проявив трезвость мысли, свойственную выходцам из Нового Света, Джулия поняла, что за роль ей уготована: она должна поддержать творческое горение Рико, став для этого гения, — этой, если хотите, пылающей жаровни — очередной вязанкой хвороста, сушняком, топливом, одним словом.

Раз Джулия берётся стать для Рико истопницей, пусть себе, — по-тевтонски взвешенно и практично рассуждала Эльза. У меня останется Ванио. Это очень по-немецки. Янки так не могут, разве что за исключением молодых американок, понабравшихся опыта в Париже. А пока каждый из них сам по себе — болтается в «колбе» в подвешенном состоянии.

Опыт ещё не начался.

А может, и не начнётся? Уж если на то пошло, самая большая любительница опытов — это она сама, причём не столько на правах подопытного кролика, — трудно представить в этой роли уроженку из Нового Света, — сколько испытателя, который наполнил гремучей смесью лабораторную пробирку и теперь ждёт реакции.

Всё произошло слишком неожиданно. Вроде жили себе и жили на грани возможного, у опасной черты, принимая её за данность. Но стоило перейти границу, стоило лишь испить последнюю каплю, переполнившую чашу, и сразу всё потеряло смысл. Оказалось, ты добровольно наблюдаешь за тем, как расчленяют твоё же тело, — более того, ты участвуешь в операции, подбадривая мясника.

Опасность — по боку! Разумное поведение — тоже по боку! Элементарный смысл — мимо. А ведь бессмысленных вещей не бывает. Пусть не в этом измерении — в другом. У всего есть житейский смысл: вывалилось содержимое Эльзиной сумки с рукоделием на пол — в этом есть смысл. Ищет Рико перочинный нож — и в этом есть своя правда. Белла, сидя на обитой ситцем кушетке, пристраивает к шляпке ленту — и в этом есть своя житейская правота. Почувствовала Джулия полчаса назад, сидя в дальнем углу комнаты у окна перед веткой платана, устремлённый на неё взгляд Рико — и в этом тоже есть свой заветный смысл.

Посмотришь на их компанию со стороны: так, «каша» из нескольких расплывчатых фигур, как на негативе. А высветишь магнитной вспышкой — и окажется, что при правильном освещении Джулия с Беллой сидят вдвоём на обитой ситцем кушетке, а Рико расположился в кресле Рейфа. Вот и получается, что Эльза, то бишь Германия в её истинном масштабе, подмяла под себя Британскую империю.

Стоит начать выстраивать нации по ранжиру, и любопытные получаются пирамиды. Опасная это игра, если только, конечно, ты не держишься бульдожьей хваткой за душу свою живу, подобно тому, как Рико вцепился зубами — на, попробуй, разожми! — в тотемный символ Германской Империи. Он потому и порхает повсюду, вынюхивает там и сям, выведывает по тёмным углам, что накрепко привязан к своей Эльзе, а она стоит незыблемая, как флагшток, как скала. Он побегает-побегает вокруг, пощиплет травку да цветочки, погложет, как коза, кору оливковых деревьев, — и пусть себе. Насытится — потребует свежинки, и тогда Мать Германия послушно передвинет флагшток и займёт другое поле. Ну да, если бы… Как сомнамбула, Джулия передвигалась по комнате, только успевая увёртываться от громоподобных реплик Рико и Эльзы, которыми те запускали друг в друга, как снарядами. «Ну ты, Фредерико, и болван, скажу я тебе», громыхала Эльза, и в ответ слышалось: «Ах ты, ах ты, да заткнёшься ты когда-нибудь, проклятая пруссачка!»

Белла на кушетке тактично помалкивает. На ней широкое гофре — в сочетании с очень светлой пудрой, это белое короткое платье делает её похожей на фарфоровую куклу или клоуншу из цирка.

Сегодня вечером Джулия наконец-то одна — Эльза со своим Фредерико отправились в гости к друзьям. Сразу набежали дела: надо написать Рейфу, она уже несколько дней не садилась за письмо, а ей вовсе не хотелось изменять своей привычке писать ему ежедневно. Тут раздаётся мелкий стук, точнее, постукиванье в дверь, и Джулия замирает от волнения: а вдруг это г-жа Амез решила заглянуть к ней на огонёк и заодно посудачить? И вот дверь медленно открывается и на пороге появляется, как на подмостках, Белла: в зелёном платье с лифом на пуговках от горла до талии. Сравнение со сценой — не натяжка: при зашторенных окнах комната действительно напоминает сцену, и, потом, всё, происходящее здесь, — на взгляд Джулии, — давно уже стало публичным действом и, как таковое, приобрело особый оттенок священнодействия. Сами того не осознавая, они словно играли в пьесе, — как у профессиональных актёров, у них сложились свои амплуа, у каждого — свой выход, каждый знал, когда уйти со сцены, когда раскланяться. Так вот, Джулия выходит из игры. Выходы, поклоны, — не по её части.

— Да, Белла?

Против её воли голос звучит резко, — видно, нервы сдают. Впервые за много дней осталась одна и вот, пожалуйста…

Я просто собиралась написать письма.

Вместо ответа Белла поворачивается и закрывает за собой дверь.