Записки из подполья - Федор Достоевский

Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный ячеловек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моейболезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился,хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну,хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не бытьсуеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого,наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вамобъяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошознаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; ялучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше.Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускайже ее еще крепче болит!

Я уже давно так живу — лет двадцать. Теперь мне сорок. Япрежде служил, а теперь не служу. Я был злой чиновник. Я был груб и находил вэтом удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хотьэтим вознаградить. (Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал, думая,что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только гнуснопофорсить, — нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел,подходили, бывало, просители за справками, — я зубами на них скрежетал ичувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почтивсегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно — просители. Ноиз фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак не хотелпокориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора года за эту саблювойна была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это случилось еще вмоей молодости. Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости?Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость,что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал всебе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я тольковоробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня пена у рта, а принесите мнекакую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь. Дажедушой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и отстыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай.

Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Созлости наврал. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а всущности никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себемного-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они таки кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мнекишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно непускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и —надоели мне наконец, как надоели! Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь вчем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?.. Я уверен,что вам это кажется… А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется…

Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: низлым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь жедоживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением,что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делаетсячем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен инравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же схарактером, деятель, — существом по преимуществу ограниченным. Это сорокалетнеемое убеждение. Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет — это вся жизнь; ведь этосамая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло,безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, — отвечайте искренно, честно? Явам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу,всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам!Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить, потому что сам дошестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти летпроживу!.. Постойте! Дайте дух перевести…

Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу?Ошиблись и в этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или каквам, может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (ая уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таковименно? — то я вам отвечу: я один коллежский асессор. Я служил, чтоб былочто-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один изотдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовномузавещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу. Я и преждежил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу. Комната моя дрянная,скверная, на краю города. Служанка моя — деревенская баба, старая, злая отглупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет. Мне говорят, что климатпетербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными средствами оченьдорого в Петербурге жить. Я все это знаю, лучше всех этих опытных и премудрыхсоветчиков и покивателей {1} знаю. Но я остаюсь в Петербурге; я не выеду изПетербурга! Я потому не выеду… Эх! да ведь это совершенно все равно — выеду яиль не выеду.

А впрочем: о чем может говорить порядочный человек снаибольшим удовольствием?

Ответ: о себе.

Ну так и я буду говорить о себе.