Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич Страница 83

В Париже Чудотворцев занимался не только изучением Пуссена. У него было там свидание, которому предшествовали свидания в Гейдельберге, где и было назначено свидание в Париже, якобы решающее, но стало оно таковым или нет, вопрос, как почти всегда в этой истории, спорный.

Однажды в коридоре Гейдельбергского университета Чудотворцев заметил хрупкую стройную женскую фигуру Она напомнила Чудотворцеву кого-то, вернее, что-то мучительно знакомое; он поспешил за ней, но она стремительно удалялась, свернув за угол, а когда Чудотворцев тоже свернул, неподалеку оказался другой угол, и пришлось примириться с тем, что незнакомка исчезла или он потерял ее из виду.

На другой день в тот же самый час Чудотворцев уже был в том же коридоре, он старательно обогнул те же углы, потом вернулся на прежнее место, потом снова петлял по углам, пока не увидел, как она снова промелькнула за одним из них. Чудотворцев хотел окликнуть ее, но как окликнуть ту, в чьем имени ты не уверен или вовсе не знаешь его. Да Чудотворцев и не решился повысить голос в университетских коридорах, не располагавших к тому, чтобы говорить громко, где каждый шаг отдавался глухим эхом, а шепот усиливался многовековым резонансом. Так повторялось изо дня в день. Чудотворцев регулярно проходил этими коридорами, надолго задерживался там, напрягая в академических сумерках свое тогда уже небезупречное зрение и почти всегда бывал вознагражден мимолетным видением: девичья фигурка мелькала в отдалении, проскальзывала, обнадеживая, и безнадежно ускользала, по всей вероятности, не нарочно, а только потому, что не замечала Чудотворцева или не придавала значения его присутствию в коридоре, впрочем, кто знает… Иногда Чудотворцеву казалось, что она манит его, молча назначая свидание за одной из дверей. Но то была уже игра романтического воображения; «свидание» слишком громко сказано, когда неизвестно, кто она, а Чудотворцев для нее, по-видимому, просто никто. Чудотворцев во всем винил свою невнимательность или слабость своих глаз. Но даже если бы он встретился с ней в коридоре лицом к лицу, что сказал бы он ей, как обратился бы к незнакомой барышне? Чудотворцев робел перед коридорным призраком, как в эпоху Прекрасной Дамы робел бы гимназист перед Незнакомкой. Но встреча с ней лицом к лицу все-таки имела бы для Чудотворцева смысл. По крайней мере, он, может быть, вспомнил бы, кого она ему напоминает, или… или даже узнал бы ее, на что Чудотворцев едва отваживался надеяться и все-таки надеялся. Все упорнее думалось ему, что сообщнице Раймунда Софье Богоявленской удалось бежать с каторги и теперь она скрывается в уединенной лаборатории Гейдельбергского университета, куда и приглашает его настойчиво, но осторожно, вынужденная соблюдать правила конспирации.

И вот однажды Чудотворцев неуверенно постучал в дверь, за которой вроде бы она только что скрылась. «Entrez», – послышался из-за двери резкий голосок с хрипотцой, какая бывает у заядлых курильщиц. Чудотворцев открыл дверь, переступил порог и увидел ее в белом халате, склонившуюся над микроскопом. Ее поза действительно напоминала русскую курсистку. Она сидела, как «те лаборантши», по выражению Пастернака.

– Êtes vous venu pour donner votre sang? – спросила она с той же хрипотцой, в которой слышалось и нечто певучее.

Чудотворцев опешил, но тотчас же нашелся.

– Et pourquoi avez vous besoin de mon sang? – парировал он не без остроумия. (Когда вас спрашивают, не пришли ли вы сдавать кровь, не вправе ли вы осведомиться, зачем ее сдавать.)

Его таинственная собеседница оторвалась наконец от микроскопа, обернулась к нему, и он смог наконец заглянуть ей в лицо. С первого взгляда ему показалось, что он узнал Софью Богоявленскую, но предпочел скрыть это по соображениям все той же конспирации. В конце концов, он и видел-то Софью Богоявленскую раз в жизни в тот вечер, на берегу Москвы-реки, а на следующее свидание она не пришла, так как была арестована.

На тот же первый взгляд гейдельбергская лаборантша показалась Чудотворцеву совсем юной, но впечатление это быстро прошло, когда он вгляделся в ее продолговатое лицо странной белизны, в чем теперь усмотрели бы так называемую подтяжку, но и тогда ее кожа наводила на мысль о пластической операции, поддержанной питательными кремами, а по-тогдашнему белилами. Чудотворцев смущенно отогнал эту мысль, подумав, не объясняется ли бледность его собеседницы долгим пребыванием в сумеречной лаборатории, где солнечный свет мешал бы сложным экспериментам, которыми занималась прилежная исследовательница. С этой мыслью Чудотворцев снова увидел ее совсем юной, как на первый взгляд. И при дальнейшем общении она сохраняла свойство внешне менять возраст, на глазах становясь то моложе, то старше, не обнаруживая, правда, ничего похожего на настоящую старость. Она была шатенка, скорее светлая, чем темная, и Чудотворцев так и не смог с уверенностью определить, какого цвета у нее глаза. Иногда он видел в них слишком памятную ему небесную голубизну, но бывали они и сумрачно карими.

Когда она встала к нему навстречу со своего вращающегося сиденья, Чудотворцеву не осталось ничего другого, кроме как представиться ей. «Элен», – ответила она и, угадав его разочарование, в котором он не успел признаться самому себе, тут же поправилась: «Элен Софи», после чего снова села, указав Чудотворцеву место напротив себя, взяла со своего столика дымящуюся пахитоску, глубоко затянулась, и Чудотворцев понял, какой запах примешивается к запаху химических реактивов в лаборатории. Пахитоска Элен Софи напомнила ему Лоллия, но постепенно Чудотворцев распознал в тускло-белых, почти бесцветных клубах дыма аромат восточных курений; эти курения он сначала принял за духи, которыми якобы пользовалась его собеседница, что, как он думал, не очень идет ученой даме.

А Элен Софи без запинки тараторила уже по-русски, хотя при всей беглости ее речи давал себя знать некий неуловимый, но отчетливый акцент, с которым она говорила на всех языках, знакомых и незнакомых Чудотворцеву, как будто не было языков, которых она не знала. Чудотворцев слышал, как она говорила по-арабски и по-персидски, когда к ней в лабораторию заходили экзотические посетители все с той же целью сдать кровь. Чудотворцеву предстояло вскоре узнать, что, несмотря на свою внешнюю молодость, она доктор медицины и обладает авторитетнейшим сертификатом по химии. Назвала она Чудотворцеву и свою фамилию Литли, причем к ней чаще обращались «мадам Литли», но иногда «мадемуазель», а она позволяла себя величать и так и эдак. Чудотворцеву, как и мне впоследствии, так и не удалось удостовериться, с каким ударением следует произносить эту фамилию: Литли или Литли, то есть на английский или на французский лад. Это оставалось проблематичным, как и акцент мадам Литли, не позволяющий установить, от какого языка он происходит.

А Элен Софи продолжила не то тараторить, не то щебетать, подробно информируя Чудотворцева о своих исследованиях или о грандиозном эксперименте по изучению человеческой крови. Этот эксперимент (программа исследований) осуществляется уже давно (в таком обозначении сроков прозвучала некоторая уклончивость) Имморталистическим центром при семинарии Святого Сульпиция в Париже. Чудотворцев ответил, что никогда не слыхал о таком центре.

– Собственно, это не только церковь, но и семинария, – улыбнулась мадам Литли, – и основана она между 1627 и 1629 годом. А вы знаете, когда Католическая Церковь празднует день святого Сульпиция?