Выстрелы в Сараево. Кто начал Большую войну? - Игорь Макаров Страница 76

С другой стороны, они по много чему отличались от социал-демократов Марксовой школы. Эсеры верили, что историю делают герои, и настаивали на необходимости индивидуального атентата. Здесь опять, в понимании атентата, они отличались от западноевропейских анархистов. Великие русские писатели, такие как Герцен начиная с Достоевский начиная с 60-х годов, Кропоткин, Степняк ^[340]и т. д., высказывают в своих произведениях мысли, которые Гачинович впитал в свою душу. Мне уже доводилось писать, что он там обрел и часть своих поэтических вдохновений, фигур, мотивов. Русские социалисты-революционеры полностью одобряли его работу, которая была националистической. В то же время доктринерский социалист Лев Троцкий, с которым Гачинович познакомился в Париже в 1915 году и дал ему материал о Сараевском атентате, сразу же укорил и его, и его общество в том, что они якобы еще не освободились от националистической романтики ^[341].

Как видим, каше расставание с «мудрым Марком» было недолгим: вот он и снова явился во всей красе. Но Слепчиевич привирает: осевшие в Швейцарии натансоновские собратья — это вовсе не «русские социалисты», а по правилу еврейские «миссионеры», считавшие, что гильотина — лучшее средство для избавления России от перхоти самодержавия. В этих кругах замышлялась казнь Николая II, его семьи и всей династии Романовых. Летом 1934 года, когда останки Гачиновича с помпой через всю Боснию везли из Швейцарии в Сараево, в одном из сараевских журналов появилось примечательное признание видного русского эсера В. Лебедева, которого и в эмиграции по старой привычке тянуло к прославлению террора:

Влада Гачинович очень быстро почувствовал себя в гостях у Марка Андреевича и Варвары Ивановны Натансон, как у себя дома. Марк Андреевич, старик с длинной, совершенно белой бородой, и Варвара Ивановна, его многолетняя подруга, были очень привлекательные люди. В их доме собирались все, кто играл видную роль в социал-демократическом движении России.

Перед глазами Гачиновича должны были, как в калейдоскопе, пройти все крупные русские революционеры, которые были в Лозанне: террористы и теоретики.

Молодой и скромный герцеговинец чувствовал себя легко и просто в атмосфере натансоновского дома. Натансон — кассир партии социалистов-революционеров (через руки которого прошли огромные суммы — приношения богатых членов партии, равно как и сочувствующих) — был убежденным террористом.

Он и сам часто говорил, что единственной целью своей жизни считает «уничтожение династии» (Романова), и поскольку он часто менял места своего жительства — Россия, Финляндия, Франция, Швейцария, — туда же вели и концы всех важных русских революционных заговоров и террористических актов.

Легко себе представить, какими глазами глядел Влада Гачинович на своего амфитриона… Он, поэт Богдана Жераича и проповедник терроризма в Австро-Венгрии ^[342].

Слепчиевич добавляет, что Гачинович воспринимал террор «на русский лад», как средство пробуждения народа, хорошо усвоив заповеди Натансона: кровь царской фамилии, пролитая ими, еврейскими революционерами, необходима для очищения и просветления многогрешного русского народа.

Не было дискуссии и препирательств между нами— националистами и социалистами, — разве что немного спорили о методах революционной борьбы: большинство было за то, чтобы организовать народ и выжидать час, когда можно будет вступить в войну; а меньшинство настаивало на атентатах, опасаясь, что народ в таком ожидании уснет. Атентаты в их понимании — русском понимании — служили сохранению бодрствующего сознания в массах. Они не думали, что это раньше времени вызовет войну. В этом меньшинстве были в первую очередь люди из общества «Уединенье или Смрт», и был Гачинович. Не только сербское правительство, но и вожди национальной молодежи, такие как Скерлич, Стаич, Радулович, были решительными противниками атентата. Василь Грджич держался где-то в середине ^[343].

IV. БЕСЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ…

Публицист В. Маркович утверждает, что 27 марта (9 апреля) 1917 года Владимир Гачинович пришел на цюрихский вокзал провожать Ленина в Россию ^[344]. Пассажиры пломбированного вагона — жалко было расстаться — тащили с собой подушки, одеяла и прочее барахло. По проторенному ленинскому пути в Питер вскоре ринулся и Натансон. Неужели Гачинович — если в нем была хоть капля национализма — не задумывался над тем, что в списках этого десанта и не пахнет славянскими фамилиями: Беляева (Урес), Вайнштейн, Гавронский, Кальян, Клюшин, Левинзон, Лункевич, Перель, Прошьян, Тенделевич, Фрейфельд… Устинов (Безземельный) среди них как белая ворона!.. Догадывался ли предводитель младобоснийцев о том, что скрывалось за личиной этих расчетливых циников? Куда же делся его национальный инстинкт, о котором так пылко пишет Слепчиевич:

Интимно, в душе, Гачинович был, без сомнения, социалист-революционер; самым дорогим для него слоем народа были «трудовые массы», рабочие и селяне. Когда после переворота 1917 года русские революционеры стали возвращаться в Россию с Лениным, Натансон позвал Гачиновича ехать с ними. По собственному признанию, он отказался только потому, что его русские друзья согласились ехать через Германию, в пломбированных вагонах, которые та предоставила им по своим соображениям. Его социализм не шел так далеко, чтобы принять услугу нашего ратного неприятеля. Его социализм был еще полон национального инстинкта и темперамента, так же как и его работа в народе была и осталась исключительно националистической. Что было бы сегодня, если бы он остался жив, можно гадать, одно только ясно: его лицо было бы еще мрачнее, а его грусть еще сильней, и был бы он еще намного левее ^[345].

Следует уточнить, что Натансон вернулся не вместе с Лениным, а позднее, 9 мая 1917 года, со вторым эшелоном эмигрантов — они тоже ехали в пломбированных вагонах. Но вслед за экзальтированной встречей Ленина в петроградской печати началась кампания его разоблачения как немецкого шпиона. И Гачинович мог напугаться, узнав об этом. Натансона встречали уже совсем по-другому. Его соратник В. М. Чернов достаточно откровенен: