Салтыков - Сергей Мосияш Страница 73

— Петух и есть петух, с этим мы навоюем.

Офицеры тоже определили его способности:

— Шаркун, паркетный фельдмаршал. Мало им наших пороховых генералов.

Но на столь позднее время года всем было ясно, что серьезные сражения уже вряд ли произойдут. Бутурлин приказал провиантмейстерам подсчитать, на какое время хватит провианта в Померании, и ему доложили, что не более чем на месяц. Поэтому он решил увести армию опять к Висле, ближе к магазинам, оставив в Померании лишь корпус Чернышева, дабы мог беспокоить неприятеля.

Однако из Петербурга последовало распоряжение Конференции отозвать и Чернышева на Вислу, оставив там лишь Тотлебена с гусарами и двумя полками пехоты.

И в это время разгорелся скандал, связанный с его именем.

В немецких газетах появились статьи, в которых раскрывалось неблаговидное поведение Тотлебена в Берлине. Возможно, это журналисты делали ему в отместку за то, что он пытался публично высечь их на площади за их материалы, порочившие Россию.

Из сообщений, построенных якобы на высказываниях самого Тотлебена, явствовало, что именно он захватил Берлин, что генерал Чернышев и союзники не имеют к этому никакого отношения, что благодаря ему была взята с Берлина контрибуция. Мало этого, Тотлебен охаивал русскую артиллерию: «Наши пушки никуда не годятся, они не выдерживают долгой стрельбы, разрываются, поражая прислугу».

Экземпляр такой газеты попал к Бутурлину, и он отправил его в Петербург: дескать, читайте, кем мне приходится командовать.

Конференция единогласно возмутилась, а канцлер довел это до императрицы. Разгневанная Елизавета Петровна тут же продиктовала рескрипт главнокомандующему:

— Мы повелеваем вам приказать генералу Тотлебену, чтоб он у графа Чернышева просил прощения в вашем присутствии, а по нужде и письменно. Чтоб все экземпляры газет, сколько их есть, собрал и представил вам для уничтожения. Чтоб письменно на немецком языке отрекся от сего сочинения, присовокупя, что оно происходит от его недоброжелателей, и напечатал бы это отрицание в кенигсбергских газетах.

Елизавета Петровна долго не могла успокоиться:

— Это ж надо, возвести такое на своих боевых товарищей, на наше славное оружие.

Фельдмаршал Бутурлин вызвал к себе Тотлебена и, ознакомив его с рескриптом ее величества, спросил:

— Ну как, граф, что вы намерены делать?

— Я намерен… — генерал побледнел, — я намерен подать в отставку.

Такого ответа Бутурлин не ожидал, но, дабы не терять лица, молвил:

— Сие ваше право. Пишите.

Тотлебен сел к столу, взял перо, умакнул в чернильницу, спросил:

— На ваше имя?

— Нет. Лучше на имя ее величества, — ответил Бутурлин, втайне надеясь, что Тотлебен не рискнет беспокоить императрицу такими пустяками. — Генералы в ее компетенции.

Однако граф застрочил по бумаге свое прошение.

«Нахал, — подумал Бутурлин. — Никакого трепета перед помазанницей».

В своем прошении Тотлебен, вскользь упомянув о своих заслугах перед Россией, просил предоставить ему отставку в связи с ухудшением здоровья, положенного им на алтарь победы над неприятелями ее величества.

И ни слова о скандальных своих публикациях, о повелении императрицы извиниться перед Чернышевым: болен! устал! заслужил!

Знал, окаянный саксонец, был почти уверен, что не отпустят: «Победителями не разбрасываются. Да еще во время войны». А если даже отпустят, то он найдет себе местечко не хуже этого. Найдет. Прусский король такого генерала с руками оторвет. Взял же к себе Кейта когда-то, не побрезговал. Мало того, в маршалы произвел. А здесь? Так в генерал-майорах и промучаешься.

Прошение было отправлено в Петербург. Елизавета Петровна, прочтя его, покачала головой:

— Ай хитрец, генерал, ай хитрец! Гордыню свою преломить не может. Выпрячься решил. Что будем делать, Михаил Илларионович?

— Не надо б отпускать, ваше величество, — сказал Воронцов. — Союзники не поймут, мол, героя Берлина уволили.

— А ведь он, мерзавец, знает об этом. Я это меж строк вижу. Экий страдатель. — Она с брезгливостью оттолкнула от себя прошение. — И от меня не дождется слова, коли так. Напишите ему от Конференции рескрипт, что-де весьма цените засранца и отпускать его никак не намерены. По всему видно, до похвал охоч, потешьте ему душеньку, похвалите. Но ради бога, не умаливайте. Не отпускаем, и все. Да выговорите Бутурлину, чтоб впредь он подобные прошения мне не слал. Тоже мне, главнокомандующий. И предупредите его, раз не смог устроить сатисфакции для чести генерала Чернышева, пусть хоть в один поход их не назначает. А то хватит ума. И еще. Где ныне Салтыков обретается?

— Он в Познани.

— Лечится?

— Лечится. Больной, а от армии все равно отъезжать не хочет.

— Вот и хорошо. Это настоящий полководец. Отпишите Бутурлину, пусть хоть с ним советуется, если своего ума недостает.

Получив рескрипт от Конференции касательно Тотлебена, Бутурлин велел сделать копию с него и отправил ее с нарочным в Померанию со своей ласкательной запиской: «Я рад, граф, что под моим началом вы остаетесь служить и далее. Надеюсь, мы всегда поймем друг друга». И вздохнул с облегчением: слава богу, дело, кажись, улажено.

Прохор только что напоил графа настоем из трав, сваренным по рецепту лекаря, как во дворе взлаяла собака.

— Взгляни, кто там? — сказал Салтыков.

Денщик выглянул в окно, всполошился:

— Никак, сам Бутурлин пожаловал.

— Убери со стола зелье-то.

Прохор мигом схватил со стола склянки, плеснул нечаянно из них на стол, спрятал в настенный шкафчик, схватил тряпку, стал вытирать пролитое на столешницу.

— Иди встрень, — сказал Салтыков. — Прими епанчу, шляпу.

Денщик выскочил из горницы в крохотную кухню, служившую прихожей. Хозяйка орудовала ухватом в печи.

— Никак, великий пан? — спросила она Прохора.

— Великий, великий, Зоська. Ты б пока погодила с печкой.

Низко пригнувшись, в кухню шагнул из сенок седой генерал. Выпрямился — под потолок ростом, стройный красавец. Зоська рот разинула, глядя на него.

Прохор подскочил, поймал сброшенную с плеч гостя епанчу, подбитую соболем, принял шляпу.

— Ну, где наш болезный? — пророкотал баритоном гость.

— Сюда извольте, ваше сиятельство.

Опять пригибаясь, Бутурлин шагнул в горницу. И сразу же в кухню вошли с улицы три адъютанта, сверкая золотом канители. В горницу за фельдмаршалом не последовали, молча расселись по лавкам. Прохор повесил епанчу на деревянный штырь, торчавший у двери из стены, водрузил шляпу и тоже примостился на лавку у печки, прислушиваясь, как и адъютанты, к разговору, доносившемуся из горенки.