Вызов Запада и ответ России - Анатолий Уткин Страница 69

Обобщая основные тенденции периода, отметим, что интерес к России со стороны как Запада, так и центральных держав усиливался с 1914 года. Первые желали знать степень крепости союзника, от которого зависит само их выживание, вторые желали определить слабые места своего противника. Миллионы германцев оказались на русской территории с августа 1914 года, их опыт знакомства с Россией стал просто грандиозным после января 1918 года, когда Германия и Австро-Венгрия оккупировали треть европейской территории России. До этого германский генеральный штаб создал разветвленную сеть изучения отдельных частей Российской империи, проводя работу по активизации сепаратистских сил — это особенно пригодилось весной 1918 года.

После 1918 года интерес Запада к России обострился еще более по трем основным причинам. Во-первых, мировая война больно ударила по высокомерию Европы, по ее чувству мирового превосходства. Самоубийственный конфликт показал пределы европейской рациональности, вызвал подлинный кризис западной цивилизации. Высокомерию был положен конец, европейские мыслители стали исследовать корни проблемы в родовых цивилизованных чертах. Климат сомнений способствовал возрастанию интереса к «иным мирам». Россия, являлась одним из них, вызвала новый интерес (мы можем судить по «Закату Европы» Шпенглера и прочей «пессимистической» литературе).

Во-вторых, Ленин начал в России грандиозный социальный эксперимент, который, в свете обострения социальных отношений на Западе, приобрел массовый характер. Создание коммунистических партий на Западе образовало новую — невиданную прежде — связку единомышленников России и Запада. Но у русского большевизма была значительно более широкая аудитория. Строительство нового мира вызывало всеобщий интерес, вне зависимости от знака (положительного, отрицательного) этого интереса — Россия реализовывала идеи западного социального учения, идеи Маркса, и это превращение гигантской страны в грандиозное опытное поле обеспечивало всеобщность внимания.

В-третьих, в первые же годы после первой мировой войны произошло уникальное культурно-цивилизационное событие, встреча западной цивилизации с восточноевропейской на западной почве. Россия, собственно, пришла на Запад — три миллиона русских, самых образованных и талантливых, уехали на Запад. Судя по западной реакции, Запад не знал степени зрелости своего восточного соседа, не знал уровня российской цивилизации. По крайней мере, проявила себя оригинальность этой культуры — в Париже, Берлине и Праге отрицать ее своеобразие было невозможно. Запад впервые встретил культуру своеобразную, глубокую, назвать которую, уступающей западной, было трудно. Бунин и Набоков олицетворяли духовную углубленность России в литературе. Сикорский — в технике, Стравинский — в музыке, Струве и Бердяев в философии. Они дали Западу примеры оригинальной культуры и в то же время иной цивилизации. К России пришло запоздалое признание и она стала популярной на Западе в 20-е годы. Впервые «русское» стало означать «столь же софистичное, как и западное». И в то же время оригинальное, своеобразное, несущее «глубокий смысл в особой форме». Если прежде Запад признавал достижения восточнославянской цивилизации в литературе и музыке, то теперь состоялось его знакомство с русской философией, с русской религиозной мыслью. Как ни странно, но именно в эти годы, потерпевшая поражение в мировой войне Россия, лишившаяся своих творческих центров, изменившая творческую атмосферу недавнего «серебряного века», находившаяся в пучине социальной необустроенности и почти первородного хаоса получила признание Запада в том, что ее цивилизация состоялась. Эта цивилизация не уступала в своих высших образцах западным. То, что почти отрицалось за блестящей царской Россией, было признано за куда более серой Россией 20-х годов.

Некоторые западные мыслители, как, скажем, В. Шубарт, говорят о последовавшей «эволюции в глубине прометеевской души… Европа, — по его мнению, — никогда не выказывала притязания на какую бы ни было миссию по отношению к России. В лучшем случае она ощущала жажду концессий или экономических выгод. Россия же почти в течение столетий сознает по отношению к Европе свое призвание, выкристаллизовавшееся в конце концов в форму национальной миссии». Ряд идеологов Запада пришел к лестному для России выводу, что «русская душа наиболее всех склонна к жертвенному состоянию, отдающего себя самозабвению. Она стремится к всеобъемлющей целостности и к живому воплощению мысли о всечеловечестве. Она переливается на Запад, ибо она хочет все, а следовательно, и Европу. Она не стремится к законченности, а к расточению, она хочет не брать, а давать, ибо настроена она мессиански. Ее последняя цель и блаженство — в избытке самоотвержения добиться вселенскости. Так мыслил Соловьев, когда в 1883 году написал фразу «Будущее слово России — это, в согласии с Богом вечной правды и человеческой свободы, произнести слово замирения между Востоком и Западом».

Важна уже сама постановка проблемы западного и восточного мироощущения — прежде был лишь гимн Западу и упование на присоединение к нему Востока. После внутрирусской войны 1918–1922 годов Восток как бы получил признание, стал респектабельным. Если Гете видел в качестве «конкурирующего Востока» мир ислама, то ко второй четверти нашего века стало ясно, что ближайший и важнейший вызов Западу — цивилизация его русского соседа. И в примирении с ним стало видеться рождение новой, «восточно-западной» мировой культуры.

Без констатации этого нельзя понять основной стержень культурной, политической, цивилизационной эволюции двадцатого века. Ранее западная академическая философия никакое общение с иными цивилизациями не считала нужным (или полезным) для идейного мироосмысления Запада. Персы и индусы представляли экзотический интерес, являли собой маргинальный для Запада феномен. Увлечение Россией в 20-е годы изменило это удивительное самомнение.

Дело доходило до крайностей. Как пишет уже упоминавшийся Шубарт, «Россия — единственная страна, которая может освободить Европу, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы. Именно из глубины своего беспримерного страдания будет она черпать столь же глубокое знание людей и смысл их жизни для того, чтобы возвестить это знание всем народам Земли».

Аналогичное произошло и в русском самосознании. До войны и революции образованные русские не сомневались в своей приобщенности к Западу. Более того. Они позволяли себе крайние критические суждения, находясь в рамках западных психологических и общественных понятий. Достоевский и Толстой потому могли быть столь суровы по отношению к западной цивилизации, что воспринимали ее как всеобщую, вселенскую, свою. Но буря гражданского конфликта явственно определила, что русский народ с его мировоззрением и традициями в определенном смысле ближе к Азии, чем к соседней Западной Европе. Русская элита теперь была критичнее к себе, к своей близости с Западом. И на рубеже своего отчаяния русская интеллигенция в эмиграции обращается к евразийству.

Опыт мировой и гражданской войны отшатнул Россию от Запада. Поставщиком необходимого минимума с 1922 года стала Германия, но в целом Россия, разочарованная в западном пути развития, ушла в изоляцию. И до сих пор по существу не знает, как из нее выйти.