Шолохов - Валентин Осипов Страница 68

9 января в «Правде» появляется заметка о том, что в Ленинграде состоялась премьера оперы «Тихий Дон»: «Успех „Тихого Дона“ является успехом советского оперного искусства». Дирижировал знаменитый тогда Самуил Самосуд, чему поспособствовал молодой, но уже именитый Дмитрий Шостакович.

11 января в «Правде» публикуется еще одна приятная заметочка — о том, что роман о коллективизации полюбился читателям-колхозникам и они рассчитывают на скорое продолжение. «Мы ждем, — пишут колхозники, — что в следующей книге „Поднятой целины“ М. А. Шолохов покажет нам борьбу за осуществление сталинских лозунгов на берегах Дона. Мы надеемся, что писатель покажет в книге обновленный Гремячий Лог».

Вот как отразились в зеркале «Правды» и опера «Тихий Дон», и роман «Поднятая целина». Что же дальше?

Ленинградцы привозят оперу в Москву и показывают на сцене Большого театра: аплодисменты, цветы, восторги, все, как и полагается на премьере. Шолохов специально приехал из Вёшенской и смотрел ее вместе с композитором из директорской ложи. Снова высказал ему давнее неудовольствие — в опере нет ни одной настоящей казачьей песни. Дзержинский не соглашался с доводами: народное творчество можно передавать и без прямого заимствования (замечу, что Шолохов еще долгие годы часто слушал по радио две песни из оперы: «Полюшко-поле» и «Походную», которые полюбились не только профессионалам исполнителям, но и в художественной самодеятельности). Через три года он с удивлением узнает, что опера запомнилась даже такому эстету, как Лион Фейхтвангер. Он напишет о ней несколько добрых слов в своей книге «Москва 1937».

20 января. На первой странице «Правды» бросался в глаза заголовок: «Беседа товарищей Сталина и Молотова с авторами оперного спектакля „Тихий Дон“». В конце заметки газетчик писал: «В заключение беседы тт. Сталин и Молотов высказали ряд замечаний о необходимости устранить отдельные недочеты в оформлении». Художник спектакля выслушал от Сталина непререкаемое: «Формализм чужд народу». Впервые в партийном лексиконе появилось это грозное обвинение. Характерно, что Сталин никогда не употреблял это понятие как-либо предметно. Всегда общо. Удобно без лишних пояснений бороться за угодное и удобное для партии единообразие искусства.

Шолохов в это время озабочен совсем другим. Пишет Левицкой: «Сижу, доканчиваю „Тихий Дон“. Что-то все не так получается, как хотелось бы…» Мария Петровна, поутру, когда ее Миша падал в изнеможении на диван после еще одной бессонной ночи, опрастывая пепельницу, находила на столе новые странички, и от множества вписок, дописок, зачеркиваний, перечеркиваний они виделись будто перепаханное старательным земледельцем поле. Да и могла ли в однораз, вдруг появиться хотя бы такая впечатляющая картина при описании боя: «Григорий смотрел в тускнеющие конские глаза… Он даже не глянул на рану и только чуть посторонился, когда конь как-то неуверенно заторопился, выпрямился и вдруг упал на колени, низко склонив голову, словно прося у хозяина в чем-то прощения. На бок лег он с глухим стоном, попытался поднять голову, но, видно, покидали его последние силы: дрожь становилась все реже, мертвели глаза, на шее выступила испарина…» (Кн. 4, ч. 7, гл. II).

…Непросто жить. Только и покоя, что от семьи, от земли да от Дона. Видимо, потому так безмятежно его послание Георгию Астахову, дипломату: «Дорогой станичник! Что-то ты молчишь? Когда твой отпуск? Когда приедете с Наташей в Вёшенскую? Мы все ждем и будем искренне рады вашему приезду. И рыба ловится, и птицы много в степи и на озерах. А тут еще арбузы и дыни поспели. Не житье, а сплошная масленица. Мария Петровна кланяется, я крепко жму руку. Ждем письма. М. Шолохов» (Астахов будет арестован в 1941 году и сгинет на следующий). В письме Шолохов упоминает, что адресовал какое-то послание «т. Майскому». Советский посол в Англии — что же связывает?

Как хорошо писать такие домашние письма! Но «сплошной масленицы» не бывает. В одном из писем Шолохова в журнал «Новый мир» есть о романе фраза особой значимости: «Кончу его в конце года, если добрые люди не будут мешать». Если не будут мешать!

…Николай Островский и Михаил Шолохов. В 1936-м Шолохов посылает ему три письма. Первое: «Дорогой Николай Островский! Книгу получил. Спасибо. Прости за долгое молчание. Я думал побывать в Сочи, увидеть тебя, поговорить, но так и не пришлось. Пользуясь „оказией“ — посылаю тебе 1-ю книгу „Тихого Дона“. Как только выйдет из печати последняя — тотчас пошлю. Прими мой дружеский привет. Крепко жму руку. Желаю тебе бодрости, здоровья, успехов в работе. М. Шолохов. 8 июля 1936 г.».

Суховато. Вскоре снова берется за письмо. На этот раз нашел такую струну, чтобы адресат не расценил его как послание к инвалиду: «Спасибо за письмо, за доброе отношение ко мне. В Сочи непременно приеду, как только разделаюсь с окаянной книгой. Сейчас, не глядя на жару, начал работать. Сижу, обливаясь горьким потом, и с вожделением поглядываю на Дон. По совести говоря, — работать в такую дикую погоду нет ни малейшего желания, хотел улизнуть куда-нибудь на простор, чтобы ветром обдувало, но побаиваюсь, как бы жена не стала привязывать за ногу к письменному столу. История знает такие примеры гнусной эксплуатации нашего брата». Продолжил с тем же юмором: «Свояченица Лидия со свойственным ей легкомыслием — целыми днями трещит о тебе, рассказывает без конца и краю. Приходит и вместо „здравствуй“ начинает: „А вот Николай Алексеевич“ и т. д. Ужас, что творится в нашем тихом доме! Должен вам сказать, тов. бригадный комиссар, что вы и лежа в постели разите беззащитных девушек…» Закончил тепло и непринужденно: «Крепко обнимаю тебя, дорогой Николай, и желаю всего доброго. До скорого, надеюсь, свиданья. Мой сердечный привет твоей маме и всем твоим близким. М. Шолохов. 14.8.36 г. Вёшенская».

Третье письмо шлет в октябре, тоже из Вёшенской. В нем та же чуткая поддержка: «Дорогой Островский! Спасибо за дружеское внимание, за письмо. С негодованием отметаю, как говорится, разговоры о твоей недолговечности и всем сердцем желаю тебе жить до старости, не старея…» Дальше вполне профессиональное общение двух писателей: «За этот месяц надо поработать до горького пота. Если не закончу „Тихий Дон“ — брехуном прослыву на весь белый свет, а перспектива эта мне не улыбается. Ездил в Москву, слезно просил освободить меня от поездки на антивоенный конгресс (в Париж. — В. О.). И вот я снова за столом, допоздна „перекрываю нормы“, а наутро прочитываю и за голову хватаюсь. Сии писательские чувства тебе самому известны, а потому и расписывать их нечего…»