Горцы Северного Кавказа в Великой Отечественной войне 1941-1945. Проблемы истории, историографии и источниковедения - Евгений Кринко Страница 54

Первые признаки пропагандистской кампании по добровольному вступлению в ряды РККА появились 10 января 1943 г., когда в газете «Грозненский рабочий» была опубликована передовица, в которой отмечалось, что «сыны Чечено-Ингушетии, находящиеся в Красной армии и готовящиеся влиться в ее стальные ряды новыми крупными подразделениями, также свято выполнят свой долг, как выполняют его сыны великого русского народа, сыны Украины, Грузии и Азербайджана…»⁶²⁸. 19 января в «Грозненском рабочем» было опубликовано обращение «добровольцев Красной армии – комсомольцев и молодежи Ачхой-Мартановского района ко всей молодежи ЧИАССР» под заголовком «В бой за Родину, молодые джигиты Чечено-Ингушетии!»⁶²⁹. Таким образом, ачхой-мартановские комсомольцы официально стали инициаторами кампании. Дальнейшее ее развитие строилось по обычному сценарию: изо всех уголков республики посыпались отклики молодежи и комсомольцев, также готовых присоединиться к добровольцам.

Нельзя не отметить, что развертывание кампании по добровольному вступлению чеченцев и ингушей в ряды РККА началось до издания директивы начальника Главупраформа. Можно констатировать редкий случай, когда центральные власти подхватили почин, шедший снизу. Насколько самостоятельны были в своей инициативе ачхой-мартановские комсомольцы, сказать сложно. Одно можно утверждать твердо: в проведении кампании кровно были заинтересованы республиканские власти и готовы были поддержать и тиражировать любое проявление патриотических чувств со стороны населения.

В ходе пропагандистской кампании властям удавалось успешно использовать традиции горского населения, склоняя на свою сторону старейшин («авторитетов», «почетных стариков»), пожилых женщин – основательниц родов и вести через них разъяснительную работу. При этом допускалось серьезное отклонение от коммунистической идеологии. Особенно интересно с этой точки зрения широкое сотрудничество с мусульманским духовенством и повсеместная эксплуатация исламских ценностей. Агитация за вступление в ряды Советской армии принимала порой экзотические формы. Имела место агитация непосредственно во время богослужений. Один мулла, возглавив партизанский отряд, обосновывал обязанность каждого ингуша защищать Родину положениями Корана. Уважаемый старик на митинге в честь добровольцев в ингушском селе Базоркино заявлял: «Каждый, погибший на фронте, попадет в рай, а умерший трусом попадет в ад»⁶³⁰. Другой старик, выступая на том же митинге, сказал: «Я люблю сына, это моя жизнь и надежда. Я посылаю его в Красную армию, чтобы он стал надеждой всего села, всего народа. На Коране клянусь – в бою он оправдает мою любовь»⁶³¹. Распространены были апелляции к родовому позору, который ляжет на лиц, отказавшихся от призыва («Тем, которые не пойдут в армию, и не только им, но и семьям их не может быть места в селе Базоркино», «Пусть помрет та молодежь, которая не идет добровольно в ряды Красной армии»⁶³²).

Подчеркивалось, что остающимся дома старикам будет совсем не плохо: о них, вместо ушедших на фронт сыновей, позаботится государство и родной колхоз. Так, в «Грозненском рабочем» было опубликовано коллективное письмо троих пожилых чеченцев, каждый из которых имел по двое сыновей на фронте. «Мы старики, работать не можем, но помогаем хозяйским глазом и добрым советом. Колхоз вполне обеспечивает нашу старость», – писали они. В свободное от хозяйственных забот и заслуженного отдыха время отцы писали сыновьям письма на фронт – так заканчивалась эта пасторальная зарисовка⁶³³.

Начавшаяся неожиданно пропагандистская кампания в поддержку вербовки добровольцев в Красную армию сразу после отправки в войска изъявивших желание служить молодых людей немедленно была свернута. Последнее сообщение о них появилось 5 февраля 1943 г. Думается, рядовому жителю республики такая метаморфоза могла показаться странной: еще вчера газета славила «чеченских джигитов», готовых проливать кровь за Родину, а сегодня они будто испарились. Не ясны были и итоги столь широко развернутого мероприятия. В ее начале в газетах приводились цифровые данные записавшихся добровольцев. Например, в Шалинском районе ЧИАССР было подано 308 заявлений, в Чеберлоевском – 298, в Курчалоевском – 100⁶³⁴. В дальнейшем всякие цифровые данные исчезли, и оценить ход и масштабы добровольческой кампании не было никакой возможности. Можно предположить, что быстрое свертывание пропагандистской кампании и замалчивание итогов вербовки добровольцев были обусловлены не совсем успешными ее итогами: как отмечалось выше, реально желающих отправиться на фронт оказалось немного, во многих районах добровольная вербовка выродилась в принудительный призыв, военкоматы получили разнарядку и любой ценой старались выполнить наряды на добровольцев, а те, в свою очередь, скрывались от вербовщиков⁶³⁵.

До конца войны аналогичных пропагандистских кампаний более не проводилось. В 1943–1944 гг. в республиканской прессе этническая и квазирелигиозная по форме и мобилизационная по содержанию тематика в основном была вытеснена образами конкретных лиц – Героев Советского Союза, орденоносцев, военачальников горского происхождения, каковых с годами становилось все больше. За шаблонными описаниями их подвигов, званий и регалий этничность была уже неразличима. Разумеется, репрессированные народы немедленно исчезали не только с исторической родины, но и с газетных полос.

Деэтнизация идеологических императивов в конце войны характерна для всей пропагандистской работы. Красная армия и так неуклонно шла к победе, и апелляция к национальным чувствам советских людей была теперь не только излишней, но и неуместной, поскольку порождала у военнослужащих излишние ожидания.