Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 48

Приземлившись в Хацоре, я сделал положенный доклад о боевом вылете. Домой вернулся в восемь вечера, лег в постель, так и не сняв летного комбинезона, проспал до утра, полностью отключившись от окружающей действительности. Следующий день был пятницей, началом уик-энда. В субботу вечером, после сорока восьми часов мучительных раздумий, я решил, что, видимо, это был мой последний вылет. Это проблема, с которой не справиться ни одному человеку из плоти и крови. Участие в воздушном бою после того, как ты побывал в плену, требовало душевной стойкости, которой у меня, видимо, не было. Поэтому пришло время что-то решать.

В воскресенье утром я сообщил, что не собираюсь больше летать и хочу видеть Рафи Гарлева, командира эскадрильи. Рафи был одним из тех людей, кто умеет слушать. К тому же можно было не сомневаться, что он избавит тебя от психологического анализа, которому нередко предавались мои товарищи.

И действительно, все, что он сказал: «Я хочу, чтобы ты сообщил это Моти».

Его секретарша соединила его с главкомом ВВС Моти Ходом: «Моти, рядом со мной сидит Гиора Ромм». Короткая пауза, и снова Рафи: «Нет, не на неделе. Сегодня». Еще одна пауза и затем: «Я повторяю — непременно сегодня. Я прошу, чтобы ты нашел время сегодня».

Еще через полминуты Рафи повернулся ко мне и сказал. «Главком ВВС примет тебя в своем офисе сегодня в четыре». В израильской авиации все обращаются друг к другу по имени. Если же звучит официальная должность или звание, значит речь идет об очень серьезном деле.

Ровно в четыре я сидел в кабинете Моти. Я рассказал ему, что со мной произошло. Рафи — очень хороший слушатель, однако Моти удалось его превзойти. Никаких внешних проявлений, немного слов — и все равно ты чувствуешь, что он с тобой. Закончив рассказ о том, что мне довелось пережить, я замолчал, не сводя с него глаз.

— Гиора, — сказал наконец Моти, — я не вправе тебе советовать. У нас в ВВС нет больше никого, кто пережил бы то, что происходило с тобой в прошлом и происходит здесь и сейчас. Я не могу думать и решать за тебя. Но как главком ВВС я могу сказать: о любом твоем решении я лично позабочусь. Ты можешь выйти в отставку хоть завтра и стать пилотом «Эль-Аля». Ты можешь вернуться в университет, можешь выбрать военную карьеру, не связанную с полетами. Ты можешь выбрать все, что захочешь. Что бы ты ни решил, я и все военно-воздушные силы Израиля будут с тобой.

Весь следующий день я не летал. Внутренние трещины не желали затягиваться. Я не мог ни с кем разговаривать, даже с Мирьям. На моей памяти во всех жизненных ситуациях, даже находясь в крайне враждебном окружении, я никогда не чувствовал себя столь уязвимым и беззащитным, как во время последнего воздушного боя. Не было никаких сомнений, что это следствие пребывания в плену. Однако я хотел рационально описать проблему, с которой столкнулся.

Позвонил Рон Ронен, поздравил с участием в первом после возвращения воздушном бою. Другие вели себя так же. Все считали меня героем. Однако в душе я чувствовал, что ощущение внутреннего краха, столь памятное по плену, вернулось в полной силе. Это когда тебе хочется взорваться, но ты не знаешь как или когда.

Во второй половине дня я позвонил в эскадрилью и попросил, чтобы к вечеру для меня подготовили «Ураган» для обычного вылета. Вечером, когда на базе тихо, большинство служащих разъехались по домам и в небе нет никаких других самолетов, я взлетел и направил свой самолет в сторону Кфар-Менахема ^[78]. Рядом с киббуцем проходила железная дорога на Беэр-Шеву, и там был участок, ровный, как рулетка, идеально подходящий для занятий аэробатикой (выполнения фигур высшего пилотажа).

Я стал выполнять фигуру за фигурой, пролетая над рельсами. Ничего экстремального. Ничего требующего сверхнапряжения. Просто ленивая, медленная аэробатика на фоне абсолютной тишины вокруг самолета. В аэробатике, неважно какую фигуру ты выполняешь, нос самолета пересекает горизонт всякий раз, когда машина летит вверх, прокладывает путь, когда вокруг не видно ничего, кроме неба, снова пересекает горизонт, когда самолет возвращается обратно, и наконец пробивает дно воображаемой сферы, в которой он совершает свои маневры.

На земле я замечал множество разных объектов: железнодорожные рельсы, пашущий трактор, дома Кфар-Менахема справа по борту, горящая где-то куча сухой древесины… Затем передо мной снова представал горизонт, не прямо передо мной, но то справа, то слева. Порой же окружающая действительность начинала медленно вращаться вокруг горизонтальной оси самолета, даруя мне, пилоту, неописуемое блаженство…

Что из того, что есть на земле, может сравниться с магией полета? Что сможет компенсировать чувство невосполнимой утраты, если я брошу летать?

Когда в баке осталось только пятьсот литров горючего, я повернул самолет к дому. По дороге от Кфар-Менахема до Хацора я окончательно убедился, что мне не хватит мужества принять единственно правильное решение — никогда больше не летать.