Красная звезда, желтая звезда - Мирон Черненко Страница 46

Между тем, как это стало ясно позднее, «могильщиком социализма», если позволено будет перефразировать приличествующее случаю выражение Карла Маркса, оказался не внешний враг, не империалистические и сионистские козни, даже не изматывающая гонка вооружений, но враг внутренний, точнее сказать, внутренняя эволюция общества, неторопливо и неуклонно исчерпавшего возможности «самой передовой в мире идеологии». Режим, который представлял собой мощную, монолитную, не поддающуюся до поры до времени никаким внешним воздействиям структуру, занял круговую оборону против любых, даже жизненно необходимых для нее самой перемен, усовершенствований. Что и породило в общественной жизни противоестественное и чреватое взрывом несовпадение жесточайшей идеологической цензуры с возрастающей и разрастающейся внутренней (тогда появился термин «неформальной») свободой творчества — главным образом в области пластических искусств и литературы, в меньшей степени — в театре. Что касается кинематографа, то, с одной стороны, гнет идеологической цензуры здесь опирался на отлаженный десятилетиями механизм глубоко эшелонированного руководства отраслью [77], с другой же — именно поэтому был подвержен огромному количеству производственных, региональных, чисто человеческих неожиданностей, случайностей, пристрастий, зачастую нивелировавших и нейтрализовавших самые драконовские меры по отношению к тем или иным произведениям, школам, направлениям, личностям в киноискусстве. И чем жестче и агрессивнее становилось партийное руководство искусством, тем менее вероятным и предсказуемым оказывался его конечный результат. Тем меньше логики можно было обнаружить не только в каждом отдельном решении, но и в самой культурной политике. Это в полной мере относится и к еврейской проблематике эпохи безвременья.

Оглядываясь назад, на годы «оттепели», начинаешь понимать, сколь разнообразны и многочисленны были еврейские мотивы на советском экране тех лет, вне зависимости оттого, насколько правдивы, правдоподобны или лживы были ситуации, персонажи, факты, оценки, насколько глубока была наивность и простодушие авторов (и их героев), насколько глубоки были их заблуждения и иллюзии.

Именно оглядываясь назад, понимаешь, что эпоха, кажущаяся из нашего времени пустыней, в которой бесконечно далеко друг от друга возникали и почти мгновенно исчезали заносимые песками идеологии, политики и простого человеческого страха отдельные оазисы еврейского кинематографического сознания, на самом деле была достаточно густо заселена и могла бы заселиться еще гуще, если бы не заморозки застоя, ресталинизации, «реал-социализма», медленно, но неуклонно эволюционировавшего к социализму с агрессивно имперским и шовинистическим лицом. В самом деле, достаточно просто перечислить опорные фильмы этого периода, чтобы осознать, каков на деле был диапазон этого кинематографа — «Обыкновенный фашизм», «Время, вперед!», «Комиссар», «Интервенция», «Фокусник», «До свидания, мальчики» и некоторые другие. А если добавить к этому, что еврейская тематика интересовала в ту пору таких режиссеров, как Иосиф Хейфиц («Тевье-молочник» и «Одесские рассказы»), Михаил Калик (фильм о докторе Корчаке), Элем Климов (несостоявшаяся новелла Бабеля «Измена» в запрещенном цензурой киноальманахе «Начало неведомого века»), Алексей Герман (документальная повесть узника ГУЛАГа Бориса Шапиро), Сергей Микаэлян («Бабий Яр» Анатолия Кузнецова), Витаутас Жалакявичус (фильм о вильнюсском гетто) — я перечисляю только тех, кто уже всерьез готовился к съемкам, — то можно представить себе, каким мог быть этот кинематограф, не останови его власть на полном скаку.

В числе прочих и многих ошибался и я, и сегодня, пользуясь случаем, хотел бы опровергнуть собственные представления об отсутствии еврейской тематики в брежневскую эпоху (назовем ее так для удобства), опубликованные в нескольких статьях и докладах, в том числе на международных конференциях «Еврейская цивилизация и еврейская мысль» (Москва, 1993) и «Евреи в меняющемся мире» (Рига, август 1995) [78].

И еще одно. Оглядываясь назад, начинаешь осознавать также, что именно тогда, во второй половине шестидесятых, были посеяны те зерна еврейского кинематографа как реального феномена общественной и национальной жизни, которые, как это выяснилось впоследствии, так и не были затоптаны до конца и дали столь дружные всходы ровно два десятилетия спустя, при первых, еще робких и неуверенных, проблесках либерализма, «гласности» и «перестройки». Я говорю и о тех лентах, что ждали своего часа на полках, и тех, что появились сразу же после того, как были отменены или рухнули сами собой табу и ограничения эпохи государственного антисемитизма. Другое дело, что потеряла за эти десятилетия культура, и не только еврейская, не говоря уже о том, что потерял каждый из названных и неназванных выше мастеров отечественного кино. Но это уже другая тема.

Покамест же идет шестьдесят девятый год, за спиной которого — варшавский март и оголтелая антисемитская кампания в Польше против ревизионистов и сионистов, посмевших приветствовать победу своих собратьев на Синае, Голанских высотах и в Восточном Иерусалиме, пражская весна, завершившаяся пражским августом и интервенцией войск «братских» стран в рамках пролетарского интернационализма, вставшего грудью на пути разного рода Кригелей, Гольдштюккеров и Ледереров, парижский май, белградский июнь, а также все, кажется, остальные месяцы странного и лихорадочного шестьдесят восьмого года, отдаленные отзвуки которого будут слышны на протяжении семидесятых и даже восьмидесятых годов, чтобы завершиться восточноевропейскими революциями восемьдесят девятого года, предтечей и истоком которых он, несомненно, являлся.

Было бы несправедливо даже на мгновение предположить, что власть кремлевских геронтократов могла предвидеть все это в самом ужасном сне и сознательно и планомерно противодействовать разного рода социализмам «с человеческим лицом». Скорее всего, здесь действовало коллективное подсознание партии, воспринимавшее мало-мальски значительные перемены в привычной мифологической реальности, как смертельную опасность самому существованию режима. И, заглядывая в не столь уж отдаленное будущее, следует признать, что подсознание знало, что делало, предупреждая сознание о том, что крах любого режима наступает не тогда, когда он привычно жесток, а тогда, когда он столь силен, что может позволить себе даже самую малую толику либерализма или простого равнодушия. Впрочем, об этом писал еще Алексис Токвиль.

Разумеется, как всегда в России, крамола в первую очередь связывалась с еврейским разрушительным духом, и потому препоны на пути еврейской тематики в кино были едва ли не самыми мощными, разветвленными и решительными, тем более что опыт по этой части у власти сохранялся на генетическом уровне в полной чистоте и сохранности да и абсолютное большинство чиновников, ответственных за кинематограф, было скрытыми или откровенными антисемитами. В связи с этим позволю себе два коротких воспоминания.

Один из заместителей шефа кинематографии Владимир Головня запомнился мне двумя фразами. Первая, когда речь зашла о том, что на вгиковских экзаменах «заваливались» практически все, за ничтожными исключениями, абитуриенты-евреи, звучала примерно так: мы не будем готовить кадры для сионистского государства. А на вопрос, почему готовят кадры для Сирии, Ирака и Египта, ответ был мгновенным: потому что это — наши союзники. Фраза вторая, после просмотра вайдовской картины «Свадьба», где польские повстанцы вкупе с парочкой ортодоксальных евреев — халаты, лисьи шапки, пейсы — поворачивают свои косы и вилы на Восток: вот, смотри, они всегда вместе, против нас… Если учесть, что эти слова прозвучали всего через год-другой после окончательного изгнания евреев из Польши, то позиция человека, отвечавшего за кадровую политику в советском кино, выглядит более чем убедительно.