Маска Аполлона - Мэри Рено Страница 42

Со всеми этими мыслями, в один прекрасный день дошел я до Академии. Зеленела весна. Аксиотею я не искал; она могла что-нибудь знать обо мне — и не поняла бы. Но случайно мне на глаза попался Ксенократ, про которого я точно знал, что он ни вопросов задавать, ни задерживать меня не станет. Я подошел и спросил его, когда Платон собирается уезжать. Ксенократ удивился и ответил, что уже уехал, примерно месяц назад.

Неужто всё это время улетело так незаметно? Я подумал, что после Дионисий не провел с пользой ни единого дня; и вдруг почувствовал, что необходимо стряхнуть с себя всё это, как собака отряхивается от воды. Здесь, в Афинах, я на каждом углу мог встретить или того малого, или его нового любовника, или кого-нибудь из друзей, знавших о моей глупости… Сам воздух казался отравлен.

Так что на следующий день я обошел все консульства, выясняя, какие города планируют театральные постановки. В том году не было ни Истмийских, ни Пифийских Игр, а для Олимпиады слишком рано. Я полагал, что время крошечных театров для меня уже позади, и потому не стал заходить в контору Мегарского посланника; шел мимо, когда оттуда появился Эвпол. Я поздоровался с ним, сказал, что хочу на гастроли… Но это был уже не тот человек, что прежде; до того как потерял зубы и голос. Он оказался пьян с утра; и, даже не попытавшись изложить это как-то повежливее, сказал что удивляется, почему я не еду на Сицилию, если на самом деле имел там такой успех, как хвастался.

— Ну, хвастаться там было нечем, — возразил я. — Я даже ни разу на сцену не вышел. Единственно что сделал, это Эпитафий прочитал на похоронах Дионисия. Но раз уж ты спрашиваешь, то скажу, что на самом деле об этом думал. Пожалуй, на самом деле поеду на Сицилию.

Распрощавшись с ним, я подумал, что теперь действительно придется туда ехать, иначе он меня на все Афины ославит. Но это ж надо ж! Это я, который клялся, что никогда больше на корабль не зайдет! Какая судьба мне подкинула эту встречу? И с какой стати я заговорил с ним? Он бы мимо прошел, и ничего бы не было… Я пошел домой, думать. Маска висела на стене, бесстрастная в ярком полуденном свете. Но когда я повернулся к ней спиной — почуял, что она улыбается.

По крайней мере, к этому времени установилась приличная погода. Сицилийский консул тепло меня встретил, предложил вина, и сказал что давно уже ждет моего запроса:

— Не то чтобы у меня было какое-то специальное поручение, — но если ты будешь у руля, то вся команда запоет, как говорится. Сиракузы сейчас веселый город, очень веселый. Я не думаю, что такой артист, как ты, может что-нибудь потерять, если поедет туда прямо сразу. Я предупрежу о твоем приезде, и о твоем успехе в Орфее тоже напишу. Такие стихи, такой пафос! Мы все слезами обливались…

Я поблагодарил, хотя мог бы и промолчать: я знал, что переусердствовал с этим пафосом, и тотчас пожалел об этом, еще на сцене. Так или иначе, вышел я от него уже связанным. Он собирался отправить свое письмо кораблем, уходившим в тот же день. Всё получалось так, словно чья-то рука меня в спину толкала.

Однако, помня непредсказуемость юного Дионисия, я не стал класть все яйца под одну курочку, а зашел еще к консулам Леонтин, Акрага, Гелы и Тавромена; рассказал им о своем визите, и еще кое о чем, что могло пойти мне на пользу.

Встал вопрос о том, стоит ли набирать труппу. Но Анаксий уехал на гастроли в Ионию, Гермипп снова был в комедии; а денег у меня оставалось в обрез, поскольку я потратил слишком много красивых золотых статеров сиракузской чеканки на своего золотого, который был так же красив и так же быстро исчез. В результате я решил, что положусь на Менекрата, если только он свободен и захочет со мной работать. Я его на сцене не видел, но отзывались о нем хорошо; а кроме того, об актере можно много узнать, просто послушав, как он говорит.

Через несколько дней, когда всё уже было готово к отъезду, — осталось только попрощаться, — вечерком, уже лампы зажигали, кто-то постучал в мою дверь. Явился-не-запылился драгоценный мой, наглый по старой памяти, уверенный, что его опять простят, встретят с распростертыми объятиями и будут плясать от радости. Сказал, что поссорился со своим новым другом; да и вообще лучше меня нет никого. Наверно, он там слишком много затребовал; богатые это секут лучше бедняков. На какой-то момент Эвпол, консулы, поездка моя — всё исчезло, словно и не было. Ладно, можно отложить на будущий год… И тут, когда я думал, что важнее его нет для меня ничего на свете, я вдруг ощутил на себе пристальный взгляд. В свете лампы, дрожавшем от сквозняка из открытой двери, на меня смотрела маска.

Рядом с ее глазами, эти синие казались плоскими, словно стеклянные пуговицы. И я обрел дар речи. Сказал ему, что надо было заранее предупредить о приходе; а сейчас я должен идти, поскольку пообещал друзьям, что буду ужинать с ними. Он чуть задержался, не в силах поверить, что это я всерьез; потом повернулся уходить, уверенный, что позову вернуться; и даже на улице шаги его затихали пару раз, прежде чем он ушел наконец.

Плаванье было — лучше и представить себе нельзя. На том море зимородки могли бы гнезда строить. В Тарентуме я зашел к своим добрым хозяевам, с подарками, благодарность выразить; а потом и к Архиту, на случай если захочет письма Платону передать. Он меня не узнал, в приличной одежде — и с тем, что между костями и кожей наросло. Нарядился я скромно как только мог; но актер, едущий на Сицилию, не может не выглядеть фривольно в кабинете пифагорейца; так что поначалу он смотрел на меня с подозрением. Когда убедился, что это на самом деле я, заговорил свободнее. Сказал, что рад будет написать Платону. Вести от него были совсем недавно, но то письмо доставил дворцовый курьер, которому он не мог доверить ничего личного; однако, похоже, что он там не унывает и надеется на лучшее. Попросил прислать несколько трактатов Пифагора по геометрии, кое-что из работ самого Архита, плоские и объемные геометрические фигуры, кое-какие инструменты… Это всё уже отослано. Еще он писал о стремлении Дионисия развить интеллект, которым он заразил весь свой двор; потому Платону и не хватило его собственных пособий… А заканчивалось письмо так: «Если богам будет угодно, это станет началом новой эры в Сиракузах».

— Платон может быть осторожен, но на ложное утверждение он просто не способен, — сказал Архит. — Поэтому можешь представить себе нашу радость. Где бы ни делалась Зевсова работа, видеть это всегда счастье. Но мы живем в тени парусов Ортиджи, так что здоровье Сиракуз — это и наше здоровье…

Он добавил, что эти добрые новости пришли по стопам плохих: незадолго до того через пролив перехлестнули слухи о непристойных дебошах младшего Дионисия. Казалось, что Архит, ветеран многих войн, который две-три чаши вина оргией не назвал бы, склонен этим слухам верить.

Однако, молодой человек протрезвел вовремя, чтобы организовать Платону государственный прием. За ним в порт прислали позолоченную колесницу; но, говорили, это была мелочь по сравнению с самим присутствием Платона. Архит добавил, что если я по дороге домой расскажу ему, как дела в Сиракузах, то могу рассчитывать на его благодарность; и намекнул деликатно, что она будет достаточно весомой.