Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци Страница 37

– Олимпий! Олимпий!

Слабый голос ответил:

– Убирайся вон, злой изменник… избавь меня от твоих искушений… Я, как могу, помирюсь с Богом, чтоб умереть спокойно…

Марцио отпер дверь. Голод и темнота довели заключенного до такого изнеможения, что слабый свет фонаря болезненно подействовал на него и заставил его пошатнуться. Марцио поддержал его и дал ему выпить несколько глотков крепительного ликера, который он захватил с собой. После нескольких минут спокойствия, голод и жажда загорелись в Олимпии еще с большею силою; он, как зверь, набросился на корзинку, и если б не слабость, до которой он был доведен, Марцио не мог бы удержать его. Он стал увещевать его быть благоразумнее, говорил, что иначе, избежав голодной смерти, он убьет себя невоздержностью.

Пораженная Беатриче робко смотрела на разбойника, вид которого был ужасен: его длинные волосы висели на висках, как пиявки, напившиеся кровью; цвет лица из бронзового сделался пепельным; губы черные; глаза зеленые, как стекло.

Подкрепившись умеренным количеством пищи и питья, Олимпий начал говорить, но одолевшая его икота прерывала на каждом слове.

– Отступник!.. пес изменник!.. подлец!.. уморить с голоду!.. безбожный старик!.. ты хотел заставить меня молчать… понимаю тебя… я пять человек убил для тебя – четырех ножом, а пятого, столяра, сжег… бедный парень!.. сгорел, как крот, залитый смолою… Ох! ох!.. Requiem aetemam dona eis, Domine. [29]А жена его, Анджиолина? – ангел по имени и по делам… Пожар в доме столяра, похищение донны Лукреции – всё сделано по его приказанию; каюсь, я употребил свои руки, но ведь он направил их… Проклятая рука! я отрезал бы тебя, если б рот не требовал пива! Скотина может в поле пастись, мы – нет; сколько преступлений из-за хлеба!.. Лисица сделала западню волку, чтоб послать его плясать на виселице… Теперь я вижу ясно: измена в измене… двойная штука… молодец, ей-Богу!.. Раненый, преследуемый полицейскими собаками, я скрылся сюда… Тогда граф сказал себе: ему хочется спрятаться, так спрячем его на три аршина в землю… лучше ничего быть не может… браво! Потом граф еще подумал: если он попадет на пытку, он может все раскрыть; когда умрет, веревка не заставит его говорить… Марцио, дай напиться!.. Ну, услужливый же человек, граф Ченчи!.. Клянусь Богородицей, да… Дон Франческо, если это гостеприимство, которое вы готовите вашим друзьям и слугам… оно не уменьшит ваших доходов… ей-богу нет… пить!

– Олимпий, не надсаживайся, молчи, ешь покойно… отдыхай… собирайся с силами… я скоро приду за тобой.

– Нет, уж я больше не дам себя запереть! теперь я жажду воздуха, у меня на груди точно собор св. Петра…

– Успокойся, Олимпий; ты видишь, что я до сих пор не изменил тебе.

– Разве прошлая минута ручается за будущую? Когда-то между двенадцатью апостолами нашелся один Иуда; теперь из двенадцати человек одиннадцать изменники, а двенадцатый уж немного попорченный… Уж если мне умирать… так дай мне выпить еще стакан воды, и идем… но умирать так, как должны умирать героя и римские разбойники – под открытым небом…

– Мерзавец ты! Разве ты видишь тут вывеску измены? – сказал Марцио, открывая себе лоб: – Я обещал спасти тебя, и спасу. Разве ты не видишь, что ты шатаешься, как пьяный, и у тебя колени подгибаются? Тебе вино бросилось в голову. Теперь нас открыли бы и обоих убили.

– А это что за женщина с тобой? Да это уж не дочь ли его? Как она пришла сюда с тобой? – рассматривал Олимпий гостью, протирая себе глаза.

– Да, это точно синьора Беатриче; но, будь уверен, что она здесь не для того, чтоб вредить тебе.

– Уж нечего делать, надо верить… скверное это слово!.. Марцио, так как я всегда видел, что для Ченчи и подобных ему людей, большей частью клятвы и обещания всё равно, что прошлогодние муравьи, то я полагаю, что между нами дело будет иначе, потому что между тобой и мной столько же разницы, как между мной и тобой – одна мераю И мы оба мужики. Марцио, я хотел бы связать тебя обещанием награды; но моя душа теперь в залоге у дьявола, а за тело у тебя будут ссоры с мастером Александром. Нет ли у тебя какого приятеля, который страдает воспалением в горле…

И он рукой показал на шею.

Марцио пожал плечами, как будто хотел сказать: это я и сам умею хорошо делать. Беатриче попробовала заговорить тоже:

– Марцио спасет вас, не сомневайтесь; а я прошу у вас, как милости, сделать для меня одну вещь, в которой весь выигрыш будет на вашей стороне. Вы должны обещать мне, что, выйдя из этой опасности, вы перемените жизнь.

– Ох, Господи! разве переменить жизнь – это то же, что переменить рубашку? Я не учился ничему другому, как владеть оружием; а железо сделано для того, чтобы ранить…

– Бог создал железо не для того, чтобы ранить насмерть сердца братьев, а для того, чтобы возделывать землю, которая есть источник жизни. Перемени свое оружие на заступ, и на тебя прольется благодать Божия…

Беатриче сказала это спокойно, без малейшей резкости, кротким голосом, так что Олимпий, имевший обыкновение преклоняться перед советами других не больше, чем колокольня от весеннего ветра, почувствовал какое-то ощущение в желудке, которое он не знал, чему приписать: слышанным ли словам, или испытанному голоду. Он подумал об этом с минуту и, видя, что ему не удается развязать узелок, остановился на том предположении, которое ему казалось более верным, – это должно быть голод!

Вернувшись в темницу Беатриче, Марцио произнес:

– Ваш отец – это целый рудник злодейств: чем больше из него достаешь руды, тем больше её остается. Я не легко пугаюсь, но когда гляжу на этот бездонный колодезь, по мне пробегает дрожь, и я ничего не понимаю. Так вы не хотите согласиться на его смерть? тем лучше. Сохраните себя чистой, белой розой, хотя, по моему, если б она окрасилась кровью злодея, она не потеряла бы цены ни перед людьми, ни перед Богом. Не унывайте однако; дни вашей неволи будут не так длинны, как вы могли бы ожидать.

– Да уничтожит Бог ваше предсказание, потому что я знаю, на каком условии вы мне обещаете свободу. Ах, Марцио! Если б вы точно любили меня, как говорите, если б в самом деле мои страдания тронули ваше сердце, вы бы не захотели сделать меня самой несчастной женщиной в мире, злоумышляя против жизни моего отца…

– Скажите лучше – вашего палача…

– Моего отца… потому что он мне даровал жизнь; благодаря ему, я дышу и чувствую…

– Он дал вам жизнь для того, чтоб отравить ее и отнять потом.

– Пусть будет так; но если он забывает обязанности, разве я тоже должна забыть обязанности дочери?

– Нет; и так каждому своя роль: мне принадлежит роль мстителя… Оставьте, повторяю вам, синьора, вы напрасно хлопочете; вы скорей могли бы перенести своими собственными руками обелиск папы Сикста из Рима, чем заставить меня бросить мое намерение.