Хемингуэй - Максим Чертанов Страница 33

Связным повествованием эти миниатюры (процитированы в сокращении) так и не станут — это что-то вроде венка сонетов в прозе. Они войдут в два сборника — в один как самостоятельные тексты, в другой как интермедии между рассказами. Фрагмент о беженцах был написан на основе собственного опыта. Остальные — со слов знакомых; например, о расстреле греческих министров в Афинах 28 ноября 1922 года поведал кинооператор Шорти Уорнелл. А написано так, что не сомневаешься: человек все видел собственными глазами.

Работе помешал в конце марта злодей Боун — ему требовался материал о франко-германских отношениях. Когда Германия объявила, что не может выплачивать Франции денежные репарации, предусмотренные Версальским договором, их заменили натуральными выплатами (сталь, древесина, уголь). Немцы задерживали поставки — французы и бельгийцы в начале января 1923 года оккупировали Рурский угольный бассейн, забрав мощности по производству угля и кокса в качестве «производственного залога». Но французский премьер Пуанкаре хотел большего — добиться присвоения Рейнской области и Руру статуса, аналогичного статусу Саарского региона, где при формальной подчиненности Германии вся власть была у французов. Немцы яростно сопротивлялись. Хемингуэй оставил жену в Италии с новой подругой, музыкантом Ренатой Боргатти, заехал в Париж, отдал Джейн Хип миниатюры, временно задвинул писателя в угол и в один присест написал три толковые аналитические статьи, где разъяснялось, что без конца ожесточать Германию — себе дороже: «Франция — большая и прекрасная страна. Самая прекрасная страна из всех, какие я знаю. Невозможно писать без пристрастия о стране, которую любишь. Однако можно писать беспристрастно о правительстве этой страны. Франция отказалась в 1917 году заключить мир без победы. Теперь она обнаружила, что имеет победу без мира».

Отослав статьи, 30 марта он отправился в Германию по маршруту Страсбург — Кель — Оффенбург — Карлсруэ — Франкфурт — Кёльн — Дюссельдорф (по международной железнодорожной линии, проходившей через оккупированную зону). Послал оттуда в «Стар» десяток очерков. Была инфляция, разруха, процветали только спекулянты. Немцы рассказывали журналисту о своих бедствиях, в которых винили Францию и собственных промышленников: «Ненависть в Руре вы ощущаете как некую действительную конкретную реальность. Она так же определенна, как неподметенные, измазанные угольной пылью тротуары Дюссельдорфа или длинные ряды грязных кирпичных домиков, неотличимо похожих друг на друга, в которых живут рабочие Эссена. Немцы ненавидят не только французов. Они смотрят в сторону, когда проходят мимо французских постовых у почтовых контор, у городской ратуши около отеля Кайзергоф в Эссене, и глядят прямо впереди себя, встречая французских пуалю на улице. Но когда встречаются националисты и рабочие, они смотрят в лицо друг другу с ненавистью такой же холодной и основательной, как горы шлака позади литейных цехов фрау Берты Крупп». США и Великобритания принуждали Францию отказаться от оккупации, да и внутри страны усиливалась оппозиция правительству по этому вопросу. «Похоже, что авантюра с Руром близится к концу. <…> Она породила новую ненависть и заставила вспыхнуть старую злобу. Она принесла страдания множеству людей. Вопрос заключается в том: усилила ли она Францию?» (Оккупация Рурского региона завершилась в соответствии с принятым в 1924 году планом Дауэса в июле — августе 1925 года.)

Он вернулся в Кортину 12 апреля, пуще прежнего ненавидя журналистику и желая писать настоящее, и наконец ему это удалось. Рассказ «Не в сезон» (Out of Season) — о старом рыбаке, который помогает туристам ловить форель и возлагает большие надежды на очередного клиента:

«— Благодарю вас, саго. Благодарю вас, — сказал Педуцци таким тоном, каким говорят члены „Карлтон-клуба“, принимая „Морнинг пост“ из рук соседа.

Вот это была жизнь! Хватит с него ковырять вилами мерзлый навоз в саду отеля. Жизнь раскрывалась перед ним.

— Так, значит, завтра в семь, саго, — сказал Педуцци, похлопывая американца по плечу. — Ровно в семь.

— Я скорее всего не пойду, — сказал американец и положил бумажник обратно в карман.

— Как? — спросил Педуцци. — Я принесу пескарей, синьор. Salami, все достану. Вы, я и синьора. Все трое.

— Я скорее всего не пойду, — повторил американец. — По всей вероятности — нет. Узнаете у padrone в конторе отеля».

В «Празднике» Хемингуэй скажет: «…я опустил настоящий конец, заключавшийся в том, что старик повесился. Я опустил его, согласно своей новой теории: можно опускать что угодно при условии, если ты знаешь, что опускаешь, — тогда это лишь укрепляет сюжет и читатель чувствует, что за написанным есть что-то, еще не раскрытое». Это и есть «принцип айсберга», который он сформулировал в одном из интервью: «Семь восьмых его скрыто под водой, и только восьмая часть — на виду. Все, что знаешь, можно опустить — от этого твой айсберг станет только крепче». (Чехов: «Когда я пишу… я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам».) О хемингуэевских «айсбергах» написаны тонны литературоведческих работ. Но мы обойдемся простым примером, который предоставил он сам, сочинив «айсберг» из шести слов. В русском переводе их всего четыре:

«ПРОДАЮТСЯ ДЕТСКИЕ БОТИНОЧКИ НЕНОШЕНЫЕ».

* * *

Боун сказал, что Лозаннскую конференцию можно оставить, и 2 мая Хемингуэи возвратились в Париж. Дела шли не так чтобы хорошо, но и не плохо: в апрельском номере «Литтл ревью» были опубликованы шесть миниатюр и стихотворение, в издательстве Берда дела не подвигались, но была надежда на Макэлмона. Нужны новые впечатления: все увидеть, вкусить, пощупать, запомнить. Он уже объехал пол-Европы, но оставалась Испания. Гертруда Стайн там была, наблюдала бои быков и рассказала о них Эрнесту, тот страшно заинтересовался и рискнул написать миниатюру о том, чего еще не видел: «Первому матадору бык проткнул правую руку, и толпа гиканьем прогнала его с арены. Второй матадор поскользнулся, и бык пропорол ему живот, и он схватился одной рукой за рог, а другой зажимал рану, и бык грохнул его о барьер, и он выпустил рог и упал, а потом поднялся, шатаясь, как пьяный, и вырывался от людей, уносивших его, и кричал, чтобы ему дали шпагу, но потерял сознание. Вышел третий, совсем еще мальчик, и ему пришлось убивать пять быков, потому что больше трех матадоров не полагается, и перед последним быком он уже так устал, что никак не мог направить шпагу. Он едва двигал рукой. Он нацеливался пять раз, и толпа молчала, потому что бык был хороший и она ждала, кто кого, и наконец нанес удар. Потом он сел на песок, и его стошнило, и его прикрыли плащом, а толпа ревела и швыряла на арену все, что попадалось под руку».

Для поездки нашлись компаньоны: Берд и Макэлмон, который платил за всех. Отправились в конце мая, в Мадрид ехали поездом, с Хедли и Макэлмоном. На станции увидели полу-разложившийся труп собаки. Макэлмон отвернулся — Хемингуэй презрительно заявил, что мужчина должен уметь смотреть на такие вещи. Макэлмон в юности работал в Нью-Йоркском порту и там нагляделся на поножовщину и трупы; его это замечание взбесило. Отношения дали трещину и становились все хуже — возможно, потому, что человек, ненавидящий одалживаться, но согласившийся жить на содержании (а ведь речь шла не о «куске хлеба» для семьи, но о развлекательной поездке), невольно начинает ненавидеть «благодетеля». Макэлмон о Хемингуэе: «Временами он был умышленно жестким и бесчувственным. И вдруг он оказывался нарочито невинным, сентиментальным, уязвимым. Мягкий, но необычайно чувствительный мальчик, пытающийся скрыть уязвимость, желающий быть храбрецом… Его стремление к самозащите проявлялось в испытующих взглядах, бросаемых им на собеседника».