Державный - Александр Сегень Страница 19

Сабуров хотел было что-то возразить, но разошедшийся Иван как рявкнет на него:

— И без разговоров!

— Правильно! — поддержал его верный друг Юшка.

— Ты-то, литвин, куда лезешь? — проворчал Сабуров.

— Я-то давно не литвин, а ты-то давно ль не татарин? — съязвил в ответ Юшка, хотя знал, что если он прямо по отцу литвин, то Сабуров лишь потомок мурзы Чета.

— Будьте здесь, я пойду всё улажу, — мрачно сказал Сабуров.

Покуда он ходил, Иона стал показывать княжичам главную храмовую икону Преображения Господня. Иван тоже приблизился к иконе.

— Греком Феофаном изографом писана, — пояснил епископ. — Видите, как зело дивно озарилась окрестность Фаворская от лика Христа преображённого! И так всё преобразится в день Страшного Суда. Неправедное злато обратится битыми черепками, смрадной золой, головешками, а святая бедность воссияет светлее чистого злата. Один накопит полные сундуки драгоценных каменьев, а глянет - в сундуках вместо адамантов сплошь таракане хрущатые. Другой же ничего не имел, опричь голых стен своего убогого жилища, но за праведную жизнь и неокупимые страдания превратит Господь и стены клети его в сверкающие смарагды. Всё, всё предстанет в мире в своём истинном свете, ничто не укроется под иной личиною! Христос в белоснежном облачении, как тут на иконе, явится, и чистота души каждого человека будет постигаться в сравнении с белизной одежд Спасителя нашего.

Слушая епископа Иону, боярин Иван Сорокоумов по прозвищу Ощера испытывал двоякое чувство. С одной стороны, размышляя над словами праведного старца, он с горестью думал, в каком же неприглядном, пакостном виде предстанет его, Ивана, душа перед Господом — закопчённая, скрюченная, залапанная, смрадная! И тоска угнетала его. Но с другой стороны, необыкновенное упоение было в самом слушании голоса епископа, и казалось — нет, как-нибудь всё исправится, очистится, терпелив Господь и многомилостив...

— Батюшко, — обратился он к Ионе, когда тот умолк, — дозвольте мне там во дворце при вас быть. Самое опасное для нас жительство наступает. Коварен Шемяка! Я же у дверей ваших и княжичей встану и никого не пущу. В камень превращусь, как тот, который сегодня в лесу закопали.

— Сторожи, коли сердце просит, — ответил великодушный Иона.

Вскоре их разместили во дворце по всем требованиям Ощеры и других сопровожатаев. Ионе и его подъепитрахильным детям предоставили просторную светлицу, тремя большими окнами выходящую прямо на Красную площадь. Со светлицей сопримыкались две опочивальни, одна для епископа, вторая для Васильчат; но Иона заявил, что будет спать вместе с детьми, они — в постели, он — на полу. Здесь же поселились Ощера, Русачка и Драница, договорились, что по очереди будут дозорить у дверей и окон. Всё сие ужасно нравилось Ивану Ощере, воодушевляло, и он уже всерьёз начинал жалеть, что и впрямь не в состоянии в случае чего превратиться в камень. Хотя почему бы и нет? Вот было бы чудо так чудо! Если очень крепко верить — сбудется, и Иван верил крепко. За такое-то ему точно все грехи должны списаться, и что епитимью не исполнил — подвиг будет его епитимьёй! Картина того, как его пронзают мечами, а он превращается в гранитный камень и загораживает собой двери, кружила ему голову.

Он вызвался первым нести дозор и за всю ночь не сомкнул глаз. К косяку двери привалил подушку и как устанет — приляжет, начнёт обволакиваться дремотою, но малейший звук — щёлкнет ли в чуть топящейся печке уголёк, тресканет ли половица, пропорхнёт ли за окном нетопырь — Иван уже на ногах. Выглянет в окно, там в ночном мраке Красная площадь, тускло озарённая лунным сиянием и майскими звёздами. В углу площади — огни. Там — часовня светится лампадками, ночная стража жжёт костёр. Ничего, всё тихо, спокойно. Затаился Шемяка, что-то выдумывает, вынашивает. Встречать не соизволил, ужин сюда подать велел, правда, ужин хоть и пятничный, а вкусный — копчёные севрюги и шемаи, зернистая икра, заливная лососина, раки чищеные в молочной подливе, капустная солянка с белужиной... Сам же и на ужин не явился, и, как проболтался дьяк Фёдор, живёт не во дворце, а где-то тайно, в отдельном доме неподалёку от Красной площади.

Зловещая тишина стоит в Переславле! Какая судьба ждёт бедных Васильчаток? Что придумал для них мстительный двоюродный уй ^[19]? Не обременяет сон Ивана Ощеру, сядет он у окна и смотрит, смотрит на то, как короткая майская ночь начинает потихонечку светлеть, дышать ровнее, чище. Вспомнится и епитимья, наложенная Ионою, но да разве знает Иван наизусть всё целиком «Верую»? Не знает! А уж о пятидесятом псалме и говорить не приходится. Пробормочет боярин сто раз подряд «Господи помилуй» — и то хорошо. На душе у него делается ещё лучше, радостнее. Вот жаль только — не приходят с мечами и топорами, чтобы можно было принять смерть счастливую и заслонить собою Васильевых птенцов!

И лишь под самое-самое утро, когда совсем рассвело в ожидании солнца, Иван позволил себе растолкать Русалку:

— Эй, Мишка! Пободрствуй-ка ты чуток, а я сосну малость.