Чудеса и диковины - Грегори Норминтон Страница 13

– Знаешь, у него есть лев. Он рычит ровно в полдень. Говорят, что имперская власть связана с этим царственным зверем. – Верил ли в это сам Арчимбольдо? Он готов был поверить во что угодно, если это касается императора, владевшего статуей Дафны из красного коралла, монарха, который по праву гордился жемчужинами собранной им коллекции: рогом единорога и корнем мандрагоры в форме распятого Христа – даже в мелочах, вплоть до агонии на крошечном лице. – Сладкими плодами моих трудов я развлекал двух императоров, одного за другим. Маски, подвески. Зарисовки диковинных зверей. В благодарность Рудольф подтвердил благородство моей фамилии. Когда я возвращался в Милан, мне сделали подарок, тысячу пятьсот пятьдесят флоринов. – Арчимбольдо сделал передышку, чтобы убедиться в том, что его слова произвели на меня должное впечатление.

– А почему, – спросил я, – вы уехали из Праги?

– А почему лосось возвращается в ручей, где он вылупился из икринки? Я миланец, как и ты. Я хочу умереть в родном городе. И завершить жизненный круг. – Старик наклонился вперед. Он взял со стола кусок пергамента с цветным изображением румяной груши. По тому, как он разглядывал его при свете своей лампы, я почувствовал, что Вертумн будет его последним творением.

В последующие месяцы и годы я при всяком удобном случае избавлял отца от своего скромного общества и навещал затемненное палаццо художника. Между нами крепли узы дружбы. Такая привязанность возникает иногда между рано повзрослевшим ребенком и взрослым, который сохранил юношеский задор. Когда император в Праге получил свой портрет, он пожаловал Арчимбольдо титул пфальцграфа. Старик просто парил над землей. Раздувая ноздри, он вдыхал аромат, исходивший от грамоты о его посвящении, и ласкал костлявыми пальцами новый шелковый воротник. Сейчас я гадаю, не тогда ли я принял решение попытать счастья в далекой и волшебной стране Богемии? Может быть, эта мысль уже тогда залетела в далекие темные коридоры моей души и зрела там в ожидании своего часа? Филигранные истории про императоров, рассказанные Арчимбольдо, разожгли мое воображение. Окруженный несчастьями и лишениями, я ждал от жизни предполагаемых щедрот. Как можно было смириться с жалкой жизнью невольника, привязанного к колесу, словно тягловая скотина, слушая, как Арчимбольдо описывал мне забавы, созданные им для его покровителей? Я не решился поведать ему, что и сам был игрушкой аристократов – в определенном смысле. Вместо этого я придерживался легенды об одиноком и не ценимом никем таланте, лелеять который Арчимбольдо считал своей священной обязанностью.

Как-то ясным утром, когда солнце, пробиваясь сквозь шторы, придавало мастерской туманный, подводный вид, старый граф с многозначительным видом усадил меня на стул. Затем он поднял крышку длинного сундука и, опершись одной рукой о колено, нашарил внутри какой-то квадратный предмет, завернутый в зеленый бархат. Вставая, он охнул. В колене явственно хрустнул сустав. Содержимое свертка оказалось аккуратной кожаной папкой. Арчимбольдо развязал тесемки и почтительно извлек из нее связку старых пергаментов. Каждый свиток был испещрен надписями, иногда – понятными, иногда – сделанными в зеркальном отражении. Здесь были схемы укреплений, увиденные с небес, крабовидные осадные машины и гротескные головы, бескровно отделенные от тела. Я видел парящие пирамиды; ужасные откровения бурь и наводнений; распустившиеся лепестки недостроенного собора. Меня поразила сфера – раскрытая, как фрукт, рукой неведомого анатома, – содержавшая скорченный зародыш. Моя душа содрогалась при виде сокрытых вещей, увиденных Божьим оком, но мне было жалко безволосого ребенка, который все еще ютился в своем оскверненном убежище – материнской утробе.

– Записки Леонардо да Винчи, – прошептал Арчимбольдо. Он рассказал, что его отец знал ученика Леонардо, художника Бернардино Луини; сын Луини одолжил Арчимбольдо записи, и тот скопировал их, поставив на стол зеркало. – Ум Леонардо был почти божественно всеохватным. Все творения Человека ожидали его в мире Форм. Ему нужно было лишь заглянуть в этот сумрак и ухватить их.

Так началось мое посвящение в тайны Искусства. Арчимбольдо придавал большое значение моральным аспектам.

– Не ищи знаний по ложным причинам. Ни насилие – без надлежащего ограничения, – ни тщеславное хвастовство до добра не доведут. Книги в руках дурака бесполезны, а если неправильно их понять, они станут препятствием для здравого смысла. – Восхваляя опыт, старик вторил Леонардо. – Каков бы ни был авторитет учителя, не верь ему на слово, если он говорит одно, а твои чувства подсказывают другое. – После Арчимбольдо я никогда больше не буду так самозабвенно отдаваться выполнению заданного учителем. Надувая щеки от усердия, я познавал законы перспективы и перерисовывал анатомические этюды Леонардо. Я учился искусству светотени – и в масле, и в угле, – пока тени и свет не начали сливаться друг с другом подобно дыму, без границ и штрихов. Арчимбольдо сидел рядом со мной (его постоянно мучил хриплый кашель, с глухим рокотом поднимавшийся из легких) и из-за моего плеча исправлял контур рисунка или растирал штриховку сухим перепачканным пальцем.

– Очень хорошо, – шептал он. – Ты растешь. – Однако как только я усваивал очередной урок, то сразу же отвлекался и начинал воротить нос от слабого аромата мочи, исходившего от старика. Конечно, он замечал мое беспокойство (раз или два мои болтающиеся ноги попадали ему по голени). И тогда Арчимбольдо, тонкий мастер, в первую очередь обладатель таланта, и уж потом – противник безделья, переносил занятие в свой заброшенный сад. Мне предстояло искать сюжеты в самых неподходящих местах: смотреть, к примеру, на оштукатуренную стену во влажных пятнах, которые медленно сливаются в лица, экзотических зверей и химер. Всякий раз, когда у меня в голове возникали эти образы, я переносил их на бумагу, а Арчимбольдо с легкостью и изяществом отгадывал исходное пятно. Попробуй сам, начинающий художник: этот способ замечательно расковывает глаз и пускает воображение в полет. Изучая чернильные кляксы, брошенные на бумагу встряхнутым пером, можно обнаружить самые неожиданные формы, потому что (повторяя слова великого да Винчи) «неопределенность подстрекает ум к новым открытиям». Однако не стоит недооценивать строгости моего обучения. Одно дело, когда ты для удовольствия угадываешь фигуры на стенах или в облаках, и совсем другое, когда пытаешься наделить воображаемых существ подобием жизни. Изучая работы моего наставника, я понял, чего ему стоило их создание. (Нельзя вычленить из живописи боль.) Для Арчимбольдо в мире не было прихотливого или фантастического.

– Безумие бесплодно, – говорил он. – Художнику требуется твердая рука и трезвый глаз. Достаточная дистанция. Чтобы видеть сны на бумаге, ты должен бодрствовать в жизни.

Любезный читатель, листающий от скуки эти страницы, ты привык принимать напускной экстаз за подлинное безумие, а мой наставник был наделен умом, который видит – и открывает для других, менее проницательных, – скрытое сходство вещей.

И вот однажды, в лето моего шестнадцатого года жизни, мне не удалось разбудить привратника. Я отшиб костяшки пальцев о дверь Арчимбольдо, но рот лесного бога так и не открылся. Тогда я сел на ступеньки и стал экспериментировать с позами, чтобы найти наименее неудобную. Наконец я остановился на том, что уперся локтями в колени, а подбородок положил на руки. По улице ползла тень от облака. Где-то вдалеке пели коробейники, кричали лоточники, вопили и визжали дети. Дородная вдова распластала по подоконнику свои груди и вылила на улицу ушат помоев. И больше не происходило ничего: совсем ничего, что могло бы вывести меня из ступора, – только где-то истошно орала невидимая кошка.