Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 11

— Он скоро умрет. Все, что им остается, это плести корзины, чтоб заработать хоть немного монет. Они слишком слабы для работы в поле.

Из темного дверного проема вышел осунувшийся священник, за ним ковыляла изможденная работница. Он направился к нам и с усилием, точно движение причиняло ему боль, поднял руку для благословения. Аттилио придержал коня.

— Святой отец, возьмите, — я протянула три лиры, но он, казалось, этого не заметил. Кривыми, свилеватыми, как пастуший посох, пальцами, ухватился за борта повозки и глухо спросил у Аттилио:

— Вы едете на юг?

— Да, в Неаполь.

— Дальше по дороге дом, там девочка, она пока здорова. Ее зовут Розанна.

Голова у священника качалась, как гирька на ветру. Я посмотрела на Аттилио. Надо ведь радоваться, что в этом логове болезни есть хоть один здоровый человек?

— Все ее родные умерли. А они, — падре шевельнул рукой в сторону остальных, — с трудом заботятся о самих себе. Ребенок не может оставаться один.

Аттилио пожевал губами.

— Я торговец, отец, а Ирма направляется в Америку.

— Отвезите ее в Неаполь, по крайней мере. Там рядом с портом живет ее дядя. Вот адрес.

Он достал из кармана сутаны клочок бумаги и слабыми пальцами протянул нам.

Я понимала, почему Аттилио колеблется. Девочка, возможно, уже заразилась. Может, мы разыщем ее дядю, а может, и нет. И неизвестно, захочет ли тот приютить ее. Что тогда?

— Хорошо, я это сделаю, — наконец сказал Аттилио и взял адрес.

— Господь благослави вас обоих. Отдайте свои лиры Розанне. Она в крайнем доме слева. Скажите, что вас прислал отец Мартино. — Позади нас раздались стоны. — Поезжайте, — прошептал он, — семью мы похороним, когда сумеем, только уж ее увезите.

Жители едва поглядели в нашу сторону, когда Россо потрусил дальше, а отец Мартино медленно зашагал туда, откуда донесся резкий женский крик.

Мы нашли девочку на крыльце дома, худую, как щепка, и серую от грязи. Из открытой двери тянуло тлетворным духом смерти.

— Розанна, — позвала я. — Нас прислал отец Мартино. Мы поедем с тобой в Неаполь, к твоему дяде.

Сухие губы еле шевельнулись в ответ. Смерть наложила горестный отпечаток на нежное личико, но из-под спутанных волос смотрели глаза ребенка, привыкшего к ласке. Я взяла ее на руки — она была легкая, как пустая тыковка-горлянка.

Судя по звукам из дома, крысы уже добрались до мертвых тел.

— Ты что-нибудь хочешь взять с собой? — спросил Аттилио.

Разанна покачала головой, и я усадила ее в повозку, поудобнее пристроив на дорожных мешках. Флягу с водой она выпила до капли, а потом жадно набросилась на хлеб с сыром.

— Не давайте ей сразу много, — сказал Аттилио. — А теперь, Розанна, поспи.

Она свернулась под его плащом и замерла, как мышка.

— Что, если мы не найдем ее дядю? — прошептала я Аттилио.

— Тогда придется отдать ее в приют.

Мы помолчали, оба хорошо зная, каково там живется сиротам.

Розанна все время спала. Я иногда будила ее, чтобы дать попить и съесть немного хлеба с сыром. Она не говорила ни слова, но всякий раз как обратно лечь спать, придвигалась к нам поближе.

С каждым городом холмы становились ниже, точно могучая рука постепенно сглаживала их. Поля раскинулись во всю ширь, кое-где волы, по два в упряжке, тянули за собой плуг. Дорога сделалась совсем гладкой, и я шила гораздо быстрее. Иголка сверкала под ярким солнцем, и на муслине уже расцвела первая роза.

— Поразительно, — восхитился Аттилио. — Как живая!

— Вторая будет еще лучше.

Розанна проснулась и, прислонясь к здоровенной суповой кастрюле, наблюдала, как я шью, следуя взглядом за стежками, как нитка за иголкой.

— Ты умеешь шить?

Она молча, не мигая, смотрела на меня, точно овечка. Мне почудилось, что Карло хмыкнул над ухом: «Наверно, слабоумная идиотка. Не трать время попусту».

— Смотри, — я продела в иголку крепкую толстую нить и сделала несколько наметочных стежков на лоскутном обрезке. — А теперь ты.

Стежки медленно поползли по ткани: она долго примеривалась, делала глубокий вдох и наконец прокалывала дырочку, а потом вытягивала нитку так осторожно, точно это была паутинка. Мы успели проехать порядочный кусок дороги, когда она в итоге умудрилась положить десяток мелких стежков, довольно ровных. Той ночью Розанна заснула со своим шитьем под навесом, который мы натянули над повозкой.

На другой день в Казерте, пока Аттилио торговал на рыночной площади — она была больше, чем весь Опи, — Розанна согнулась над стареньким суконным платьем, которое я ей отдала, и крошечными стежками вышивала какой-то немыслимо запутанный рисунок. Иногда она вдруг распарывала его, недовольная своей работой, и начинала новый узор, не менее замысловатый. Меленькими, ровными стежками. Она ничего не говорила, но улыбнулась, когда я принесла спелых помидоров, первых в моей жизни. Мы съели их до зернышка, слизывая с пальцев сладкий сок.

Аттилио был доволен и весело балагурил, его товар бойко раскупали в Казерте. Моя вышивка неплохо продвигалась, я начала последнюю, третью розу на длинном изогнутом стебле. Роза получалась как живая, даже мама с этим бы согласилась. Ближе к полудню Розанна устала шить и тихо сложила худые руки на коленках, а ее темные живые глаза безотрывно следили за моей иглой, с таким интересом, будто я шила золотой нитью. Иногда она шевелила губами, но слова таяли в жарком сухом мареве, не успев родиться.

— Вот это французский стежок, — пояснила я, — а это челночный. Вот витой, вот обратный. Это «елочка», а это стачивающий. А вот этот декоративный.

— Какие красивые, — вдруг тоненько выдохнула она, так неожиданно, что Аттилио даже бросил торговаться насчет плоскодонной кастрюли и посмотрел на нас.

— Ты можешь тоже вышить пару стежков на шали, детка, — улыбнулся он. — Моя жена не будет против.

Покупатель резко повторил:

— Я даю хорошую цену, хозяин. По рукам?

— Смотри, Розанна, — я взяла у нее платье. — Узелок надо делать вот так. Тогда не будет заметно. Попробуй сама.

Она долго пыхтела, но в итоге узелки у нее стали ровные как бусинки, и я позволила ей положить пару стежков на муслине. Она смотрела на них с благоговением, поглаживая цветок тоненьким пальцем.

— В Неаполе ты научишься шить еще лучше, чем я.

Она выпрямилась и молча глядела на ткань, чуть приоткрыв бледные потрескавшиеся губы. Потом заговорила — надтреснутым, скрипучим, как у старухи, голосом. Ужасно было слышать, что так говорит ребенок.

— Они все умерли. Дедушка. Папа. Мама. Мой братик. — Она отодвинула шаль в сторону. — Я старалась за ним ухаживать, но он тоже умер. Все умерли, до одного.